Я спал как убитый. Услышав телефонный звонок, я сначала не мог сообразить, где нахожусь. Ставни я не открывал, поэтому шум бульвара в номере был почти не слышен. Я принял душ, почистил зубы, побрился и расплатился за номер. По дороге к Восточному вокзалу я выпил двойной эспрессо. Еще пять чашек я попросил залить мне в термос. «Свит Афтон» у меня кончились. Я опять купил блок «Честерфилда».

До Трефентека я рассчитывал доехать за шесть часов. Однако целый час ушел на то, чтобы выбраться из Парижа и выехать на автостраду Париж — Ренн. Поездка по полупустой дороге была монотонной. Я только теперь обратил внимание, как тепло во Франции. Рождество с клевером — жди снега на Пасху… Время от времени мне попадались пункты уплаты дорожной пошлины, и я каждый раз не знал, то ли мне платить, то ли получать карту. Один раз я заезжал на заправку и удивился ценам на бензин. Огней становилось все меньше. Я задумался, отчего это — из-за позднего времени или из-за малонаселенности местности. Сначала я обрадовался, что в машине есть приемник. Но чисто он ловил только одну станцию, и, в третий раз прослушав песню про ангела, который неслышно проходит по комнате, я выключил его. Иногда покрытие дороги менялось, и шины гудели по-другому — выше или, наоборот, ниже. В три часа, где-то сразу же за Ренном, я чуть не уснул за рулем. Во всяком случае, мне померещились впереди люди, перебегающие автостраду. Я открыл окно, доехал до ближайшей стоянки, выпил весь кофе из термоса и сделал десять приседаний.

Отправившись дальше, я стал вспоминать выступление Кортена в суде. Это была игра с высокими ставками. Его показания должны были не спасти Тиберга и Домке, а только звучать так, как будто их цель — именно спасение обвиняемых; при этом они не должны были навредить самому Кортену. Зёделькнехт чуть не велел арестовать его. Как Кортен чувствовал себя при этом? Спокойно и уверенно, потому что кого угодно мог убедить в своей правоте? Нет, угрызения совести его вряд ли мучили. По моим бывшим коллегам-юристам мне были знакомы оба эти средства преодоления собственного прошлого: цинизм и уверенность в том, что ты всегда был прав и всего лишь выполнял свой долг. Может, и в глазах Кортена вся эта история с Тибергом послужила лишь умножению славы РХЗ?

Когда позади остались дома Каре-Плугера, я увидел в зеркале первые проблески рассвета. Еще семьдесят километров до Трефентека. В Плоневе-Порзе уже были открыты бар и кондитерская. Я съел два круассана с кофе на молоке. Без четверти восемь я стоял на берегу бухты Трефентека. Я въехал на машине прямо на мокрый от волн, твердый песок. Серое море, придавленное серым небом, катило свои волны, которые разбивались справа и слева об отвесный берег залива, обдавая его грязной пеной. Здесь было еще теплее, чем в Париже, несмотря на сильный западный ветер, гнавший облака. Кричащие чайки ловили потоки воздуха, взмывали в небо, едва шевеля крыльями, и камнем падали.

Я отправился на поиски Кортена. Проехав немного назад, я повернул на проселочную дорогу и выехал к северному берегу. Изрезанный бухтами и выступающими в море скалами, он тянулся вдаль насколько хватало взгляда. Впереди я заметил некий силуэт, который мог быть чем угодно, от водонапорной башни до ветряка. Я поставил машину у растрепанного ветром сарая и взял курс на башню.

Прежде чем я увидел Кортена, меня учуяли его таксы. Они издалека помчались мне навстречу и облаяли меня. Потом из какой-то ложбины показался Кортен. Мы были недалеко друг от друга, но нас разделяла бухта, и мы пошли навстречу друг другу по тропе над отвесным берегом.

— Ты плохо выглядишь, дорогой мой Зельб! Пару дней отдыха тебе не повредят. Я не ждал тебя так рано. Давай пройдемся немного. Хельга готовит завтрак к девяти. Она обрадуется твоему приезду. — Кортен взял меня под руку и попытался увлечь за собой. Он был в легком шерстяном пальто и выглядел отдохнувшим.

— Мне все известно! — сказал я и сделал шаг назад.

Кортен испытующе посмотрел на меня. Он мгновенно все понял.

— Да, это, наверное, для тебя непросто, Герд. Это и для меня было непросто, и я был рад, что мне не пришлось отягощать этой виной ничью совесть.

Я молча уставился на него. Он опять подошел ко мне, опять взял меня под руку и повел за собой.

— Ты думаешь, я сделал это тогда ради карьеры? В этой неразберихе последних военных лет было необычайно важно внести ясность в вопрос об ответственности, принять однозначные решения. У нашей исследовательской группы не было будущего. Мне тогда было очень жаль, что Домке по своей собственной вине оказался вне игры. Но не он один — многие тогда сложили головы, причем более талантливые и толковые, чем он. И у Мишке тоже был выбор, а он предпочел искать приключения на свою голову. — Кортен остановился, схватил меня за плечи. — Пойми же ты, Герд! Я нужен был заводу таким, каким стал за эти тяжелые годы. Я всегда с большим уважением относился к старику Шмальцу, который при всей свой простоте понимал всю глубину и сложность этой проблемы.

— Ты сошел с ума! Ты убил двух человек и говоришь об этом, как… как…

— Ах, все это громкие слова! Я убил? А может, судья или палач? А может, старик Шмальц? А кто вел дознание против Тиберга и Домке? Кто заманил Мишке в мышеловку и захлопнул ее? Мы все повязаны, все! И надо это понять, принять и выполнять свой долг.

Я вырвал свою руку.

— Повязаны? Может, мы все и повязаны, но за ниточки дергал ты! Ты! — прокричал я ему в его спокойное лицо.

Он тоже остановился.

— Это же мальчишество — это все он! нет, это все он! Да мы и мальчишками не верили в это, мы точно знали, что все виноваты, когда доводили до белого каления учителя, кого-то дразнили или дурили команду противника во время игры. — Он говорил сосредоточенно, терпеливо, назидательно, и в голове у меня все путалось и мутилось. Да, вот так же и мое чувство вины ускользало от меня год за годом.

— Но если тебе так хочется — пожалуйста: это сделал я. Если тебе это нужно — я не боюсь в этом признаться. Ты даже представить себе не можешь, что было бы, если бы Мишке обратился к прессе. Снять старого шефа, посадить на его место нового, и все пойдет как по маслу — если бы это было так просто! Я не буду тебе рассказывать о резонансе, который вызвала бы его история в США, в Англии и Франции, о конкурентной борьбе, в которой все участники любыми средствами бьются за каждый сантиметр, о потерянных рабочих местах, о том, что сегодня означает безработица… РХЗ — это огромный тяжелый корабль, который, несмотря на свою тяжеловесность, со страшной скоростью несется сквозь дрейфующие льды, и если капитан уйдет с мостика, бросив руль, он налетит на айсберг и мгновенно пойдет ко дну. Поэтому я не боюсь в этом признаться.

— В убийстве?

— По-твоему, я должен был его купить? Слишком большой риск. Только не говори мне, что ради сохранения человеческой жизни любой риск оправдан! Это ерунда. Вспомни о пешеходах, гибнущих под колесами, о несчастных случаях на производстве, о полицейских, открывающих огонь на поражение. Вспомни о борьбе с терроризмом, в ходе которой полиция по ошибке или неосторожности уложила, наверное, больше людей, чем сами террористы. И что — по-твоему, надо прекратить эту борьбу?

— А Домке?

У меня внутри разверзлась пустота. Я словно со стороны видел, как мы стоим и говорим. Сцена из немого кино: высокий берег под серыми облаками, брызги грязной пены, взлетающие ввысь, узкая тропа над обрывом, а за ней поля, двое пожилых мужчин о чем-то взволнованно спорят, яростно жестикулируют, губы шевелятся, но сцена остается немой. Мне захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко от этого места.

— Домке? Я, собственно, вовсе не обязан больше ничего говорить по этому поводу. Забвение того отрезка времени между тридцать третьим и сорок пятым годами — фундамент, на котором построено наше государство. Ну, немного театра с громкими процессами и приговорами было — и, наверное, все еще остается — печальной необходимостью. Но в сорок пятом году никто не устроил «Ночи длинных ножей», ^[150] а это была бы единственная возможность заставить кое-кого заплатить по счетам. Потом фундамент опечатали. Ты недоволен? Ну хорошо, Домке был ненадежен и непредсказуем. Возможно, талантливый химик, но во всем остальном — дилетант, который на фронте не прожил бы и двух дней.