Как и на атлантическом побережье Бретани, Ла-Манш давно уже стал курортной зоной, причем англичан здесь бывает не меньше, чем французов. Жизнь тут происходит сезонно. Приезжают туристы, дачники и те, кому хотелось бы называть себя отдыхающими, – это один кускус. А к ноябрю все вымирает – и кускус совсем другой, без травок, без специй, без соусов; зальешь кипятком порционный пакет, отваришь сосиски – вот тебе и вся Нормандия. Тут все по-простому. Север, как писал поэт, – честная вещь.
Все эти Фекам, Дьепп, Трувилль и прочие городки на побережье давно уже засижены героями Мопассана и Пруста. Многое из того, что здесь происходит, застыло на страницах их книг. В местных гостиницах они часто пылятся на полках, где стоят карманные издания, оставленные постояльцами. Увозить в город курортные истории неохота. Куда они дома? «В поисках утраченного времени» с обычной жизнью и вовсе не совместим. Читать эту умную изящную книгу я способен на Новый год, когда все прошлогодние дела сделаны, а новым еще не время начинаться; или летом, в отпуске, когда никаких дел в принципе не должно быть. Необходимо полностью отключиться от суеты и хлопот, выпасть из текущего времени, – и тогда ты погружаешься в эти воображаемые воспоминания героя, восстанавливающего фрагмент за фрагментом, от привязанности к обиде, от неразделенного чувства к увлечению, свою судьбу. Пока что я не дочитал этот великий роман до конца и не тороплюсь исчерпать это удовольствие. Мне очень нравятся те места, где Пруст описывает отдых на Ла-Манше. В них есть и трогательные детские впечатления, и наблюдения над бытом и нравами буржуазии, и нормандские пейзажи, и медленная плавная текучесть этой приморской жизни. Даже самые незначительные подробности не останутся незамеченными, они-то иногда и помогают угадать тайные законы судьбы.
По дороге в эти курортные места есть городишко Больбек. Не Бальбек, как у Пруста, а именно Больбек. Разночтения мнимой географии одно время меня так сильно занимали, что я собирался написать книжку о путешествии в реальный Больбек. Неужели несмотря на почти полное сходство имен эта поездка не откроет в Прусте ничего нового? Неужели города, реки, холмы, горизонты существуют только в нашем воображении и карта годится лишь на случай, когда нельзя перепутать остановку? Неужели Пруст все придумал, вопреки стараниям литературоведов найти всех прототипов персонажей и отгадать все намеки, которые писатель мог иметь в виду?
Поезд приезжает в Больбек. Маленький вокзальчик. На площади дети пускают воздушного змея, улица уходит мимо нескольких домов в поля. Поезд обратно только через полтора часа. Абсолютно бессмысленная поездка.
Один американский искусствовед занимался много лет таитянским творчеством Гогена. В отпуск он ездил на Таити, по местам, где бывал Гоген, по местам, которые Гоген рисовал. Искусствовед хотел увидеть всю эту живописную экзотику наяву. Он надеялся, что это поможет ему лучше понять картины. Ездил долго и упорно, пока окончательно не убедился в том, что все скалы, горы, песчаные пляжи и бухты остались на месте. Местные жители за прошедшее столетие тоже не сильно изменились. А если что-то и изменилось, то совершенная ерунда, которая никакого отношения к Гогену не имеет, тем более что Гоген любил рисовать таитянок похожими на египетскую скульптуру. Колорит местной островной жизни он нередко изображал так же, как когда-то сцены из жизни бретонских крестьян. И вообще руководствовался на Таити исключительно парижскими представлениями о том, что такое экзотика, то есть живописал не самих аборигенов, а ту экзотику, которую любила европейская публика. Так что отпуск американский искусствовед с тем же успехом мог проводить хоть в тех же египетских залах Лувра, где Гоген учился языку экзотического. Реальное конструируется как воображаемое. А путешествия жизненно необходимы в силу своей бесполезности. Пожалуй, так можно было бы сформулировать закон севера, из которого следует, что само по себе перемещение в пространстве не значит ровным счетом ничего, пока мы не примем во внимание один простой факт. Имена мест, живописные и неживописные виды, встречи и совпадения живут в нас по четким умозрительным предписаниям.
Приезжаем мы, например, в Гавр – когда-то порт всех портов, ныне идеальный приморский город, отстроенный заново после бомбежек Второй мировой. Выходим на бульвар, идущий к заливу, и видим на первом же доме памятную доску: «17 апреля 1891 года здесь не произошло ровным счетом ничего» /ил. 66/. Приехали! Стоило пилить сюда с другого конца Франции ради того, чтобы убедиться: в этом северном месте вас не ждет ровным счетом ничего, кроме того, что вы сами себе здесь вообразите. Увидев эту памятную доску, можно возвращаться восвояси, дабы не злоупотреблять щедростью случая. Но велик соблазн узнать поближе город победивших Мишеля Лейриса и Рэймона Кено.
| 66 | Надпись гласит: «17 апреля 1891 года здесь не произошло ровным счетом ничего»
Это уникальный, хорошо сохранившийся ансамбль Огюста Пере – архитектора, создавшего Театр Шанзелизе, Амьенскую башню и несколько других знаковых построек прошлого столетия. После войны он получил карт-бланш на восстановление разрушенного порта. Он спроектировал простые и стильные кварталы домов, в которых ар-деко почти побеждено неоклассическим вкусом. В городе просторно и уютно, как в первых экспериментальных районах, которые строили в Ленинграде в начале пятидесятых, – например, на углу Ивановской и Седова. По их образцу позднее проектировали местные хрущобы, но в них идиллии уже не было. Сначала же все было почти как у Пере.
Возможно, Пере не считал Гавр идеальным городом современности, но этот город – бесспорно, образец вкуса и остроумия зодчего. Он удобен для жизни и не слишком дорог. Он отлажен, как социальный и транспортный механизм. И он очень похож на муссолиниевский Эур в Риме или ансамбли той же эпохи в Бергамо, Милане, Падуе – особенно площадь с башней мэрии /ил. 67/.
Бывают и такие стилистические совпадения. В том числе и в Петербурге. Есть же у нас ТЮЗ и БКЗ «Октябрьский», построенные Александром Жуком в брежневские времена. Эти здания издалека можно принять за фантазии на темы Шпеера в Мюнхене тридцатых. В городе, выстоявшем в блокаду, видеть такие сближения, по крайней мере, странно. Но не стоит искать в этом политическую интригу. Интереснее обратить внимание на красивую простоту форм, на изящную экономность, объединяющие конструктивизм, ар-деко и тоталитарную неоклассику.
| 67, 68 | Гавр – город, построенный после войны архитектором О. Пере
Гавр поражает этой неожиданной, богатой рифмой /ил. 68–71/. На память приходят постройки тридцатых – сороковых в пятнадцатом арондисмане Парижа или мэрия в Пуасси. Был момент, когда этот стиль совпал во Франции с теми идеями, которые стояли за ним в Германии и Италии. Французский коллаборационизм не был безобидным соглашательством. В стране создали систему из более чем двухсот лагерей. Распределители – особенно печально знаменитый в Дранси, – были самыми жуткими учреждениями в ней. Недавние исторические исследования архивных документов о сотрудничестве французов с нацистами наделали немало шума. Досталось и Сартру, и Поль де Ману, и художникам, участвовавшим в выставках в Музее модернистского искусства в годы оккупации. Мне, как парижскому россиянину, не пристало участвовать в этих спорах, да и дело тут не в оценках. Сам факт того, что «Бытие и ничто» Сартра или «Посторонний» Камю издавались в оккупированном Париже, то есть проходили нацистскую цензуру, не умаляет значимости этих книг, но делает наши представления о них и об этом времени более полными. Не все же героизировать экзистенциалистов, как это происходит у нас последние несколько десятилетий.
