До войны, когда Ле Корбюзье спроектировал эту многоэтажку, в Марселе лютовала сюрреалистическая группа «Le Grand Jeu». Ее участники придумывали странные прогулки, затевали провокации и розыгрыши, издавали журналы, писали повести и романы и, в конце концов, так перепутали карты в марсельской колоде таро, что парижские сюрреалисты во главе с Андре Бретоном с ними рассорились. Бретон был склонен к тому, чтобы разрывать отношения со всеми, кто противоречил его художественной стратегии. Тридцатилетняя история сюрреализма – это история раздоров между Бретоном и теми, кто на время примыкал к движению, бессменным лидером которого оставался он. Марсельские сюрреалисты тоже ждали своей очереди. И хотя их роман с Бретоном был недолог, они успели сделать много забавного. Я, например, в свое время зачитывался прозой Рене Домаля, особенно его веселой «Большой попойкой» – вещью, поражающей даже воображение россиянина замысловатыми галлюцинациями автора. Этот роман мог бы стать настольной книгой отечественного читателя.

| 113 | …двойник микеланджеловского Давида…

| 114 | «Большой палец» Сезара. 1988

Сюрреализм периода между двумя войнами напоминает о себе фигурой двойника микеланджеловского Давида – грустного голого мужика, бесцельно стоящего на обочине дороги перед пляжем /ил. 113/. Неподалеку от него, посреди круглой площади перед Музеем современного искусства, тычет в небо Большой палец (жест Цезаря) – скульптура Сезара, по прорисовке столь же тонкая, как рисунки Гранвиля /ил. 114/. Такой же палец, напомню, торчит на Дефанс в Париже, но там он погоды не делает, теряясь среди небоскребов. Марсельский палец, что ни говори, хорош. Его видишь краем глаза, объезжая площадь на машине. Он эффектно смотрится на фоне гор. И найдись в наши дни новый великий пейзажист, ему следовало бы вплотную заняться этим пальчиком, как некогда Сезанн увлекся видами горы Сент-Виктуар.

| 115 | Б. Базиль открыл банку «Дерьма художника» П. Мандзони

Сезар был родом из этих мест. Вместе с художниками из группы «Новые реалисты» он искал способы рассказать о действительности на языке обычных вещей, делая объекты и скульптуры из утиля, металлолома и разного хлама. Он преображал вещи, вышедшие из употребления, в стильные диковины, преодолевая сопротивление материала и озадачивая зрителя странной игрой с мусором. Палец – не самая характерная его работа, но такая же известная, как смятые в разноцветные кубы старые автомобили. Сезар много жил в США, но в Ницце его считают представителем ниццской школы, как иногда там называют «Новых реалистов». В ниццском Музее современного искусства этой группе, созданной Ивом Кляйном, который здесь родился и вырос, и критиком Пьером Рестани, посвящена большая экспозиция. Арман и Виеле, два других «новых реалиста», тоже из этих мест. Остальные, так сказать, подтянулись, хотя очень сомнительна сама идея, что в современном искусстве существуют региональные школы. Ну что особенного ниццского или марсельского можно найти в старых сплющенных машинах и какой дух места сохраняется на стендах с дюжиной слоев оборванных афиш, которыми прославился Виеле? Обаяние Средиземноморья не ощутить при взгляде на коробку, набитую перегоревшими лампочками.

| 116 | П. Мандзони. Дерьмо художника. 1961

В Ницце, где все музеи бесплатные, чтобы растопить прижимистое сердце туриста и призвать его к другим тратам, эту музейную легенду придумали с натяжкой. В марсельском Музее современного искусства обошлось без таких трюков. Как и в Ницце, художники здесь до последнего времени работали с оглядкой на Париж и другие арт-столицы. Только в восьмидесятые в Марселе появился куратор Роже Пеляс, который взялся всерьез собирать contemporary art и организовывать выставочную жизнь. Музей – его детище. Как раз тогда художник Бернар Базиль приобрел баночку «Дерьма художника» Пьеро Мандзони и открыл ее консервным ножиком на радость мировой художественной общественности /ил. 115, 116/. И в Марселе зажглись свои звезды.

В городе Эксе мне много рассказывал мой давний приятель, который несколько лет работал в местном университете. Туда как будто бы надо съездить ради того, чтобы увидеть места Сезанна. Впрочем, если здраво поразмыслить, как раз ради этого-то ездить туда и не стоит. Хоть ты поселись в палатке там же, где Сезанн рисовал знаменитые пейзажи, хоть ходи след в след его пленэрной тропой, – это решительно ничего не даст. Собственно и гору Сент-Виктуар можно разглядывать как угодно подробно – даже в прибор ночного видения, – но какая от этого будет польза? Ходить за Сезанном по пятам бессмысленно, его щедрые дары не достанутся ни поклоннику, превратившемуся в его тень, ни дотошному биографу, выверившему все мельчайшие детали.

Друзья и знакомые Сезанна в красках живописали, каким вспыльчивым и взбалмошным был великий художник. Амбруаз Воллар, позировавший Сезанну бесконечное количество раз, чудом спас свой портрет, который тот в порыве внезапного гнева чуть было не разодрал в клочья. Недовольство Сезанна вызывали вещи, зачастую неведомые и ему самому. На его картинах мы видим: ему все удалось, тут он несколько банален, а тут чересчур резок. Но при всей продуманности его живописи и при всей искусности ее искусствоведческих толкований живет она страстным стремлением запечатлеть природу. Пусть яблоки сгниют, как кролик Шардена, пока художник будет писать натюрморт, – но на холсте они предстанут явственнее, чем на блюде, если, конечно, художник в ярости не рассечет мастихином ставший ему ненавистным ложный образ. Муки творчества, описанные Бальзаком, Шамфлери или Золя, в случае Сезанна – только отчасти дань романтической фигуре вдохновенного творца. Рассказывая о южном, горячем темпераменте мастера, его современники, наверно, подыгрывали ему, чтобы показать, какой характер и какая натура стоят за его живописью.

Сезанн – один из величайших невротиков модернизма, что не должно прозвучать как издевательский диагноз. По натуре Пруст, Ницше или Лакан и другие поборники духа современности не были заурядными психологическими типами. У каждого была своя уклонка, как говорил один русский поэт, которого одни боготворили, а другие держали за капитана Лебядкина. Речь идет не о том, чтобы собрать из своих причуд имидж, но чтобы найти созвучие своей психологической природе и своему времени, воплотить в творчестве модернистский вкус к красоте неуклюжего, неловкого, неправильного.

Неуемный нрав Сезанн поставил на службу искусству, которое изобретал заново, как будто всерьез хотел дойти до самой сути, а не просто высказаться по этому вопросу в частном порядке. Неслыханная простота, которая томила художника, в иных случаях представала в его работах как аляповатые порнографические картинки – вроде фигур трех голых девок на берегу речки, в которых угадываются три обезображенные грации и пуссеновский расчет нескольких планов. Какие страсти должны были кипеть в человеке, который хотел нарисовать природу заново, взяв в союзники Пуссена и черпая силу и точность линии и цвета в своей натуре? Для такого художественного эксперимента принципиальной разницы, находиться ли в Париже или жить в Экс-ан-Прованс, не было. Художник, предпринявший новое исследование природы, притягивает к себе внутренней силой и хтонической уверенностью в собственной правоте. Сезанн продумал, как возможно писать пейзаж в его эпоху и как вписать в пейзаж человека, демонстративно отказываясь от советов посторонних и делая исключение для одного собеседника – Пуссена.