Бэрк сокрушенно покачал головой. На всей земле не было и быть не могло более верного и преданного сердца, чем у его младшей сестренки. Но сможет ли эта чистая душа выжить в жестоком мире? Он мысленно вознес молитву, чтобы Бог взял ее под свою защиту.

Сунув руки в карманы, он медленно прошел обратно к постели. Ему почему-то было не по себе. Диана все верно подметила: нехорошо подглядывать за спящей, а он и так уже слишком долго позволял себе наблюдать за Кэт. При мысли о том, что она вскоре его покинет, ему почти расхотелось видеть ее сейчас. Почти, но не совсем. Бэрк пододвинул стул поближе к кровати и сел.

Болезнь не лишила ее прелести, лишь изменила немного. Румянец стал не таким ярким, более нежным, черты лица смягчились и теперь казались необычайно хрупкими. Темные круги под глазами, которых густые сумрачные ресницы не могли скрыть, придавали ей усталый, даже измученный вид, однако желание Бэрка обладать ею, как он понял через минуту, осталось неизменным и даже возросло. Он осторожно накрыл ладонью бледную руку с длинными пальцами, такую женственную и такую сильную. Кэтрин повернула голову на подушке и тихонько вздохнула во сне. Боже, как она прекрасна! Со стеснением в груди он вспомнил, как легко она поддалась ему в тот вечер в полуразваленной лачуге, как страстно отвечала на его ласки, хотя и божилась, что они ей ненавистны. Впоследствии ему стало немного стыдно: никто не поставил бы ему высший балл за джентльменское поведение в тот вечер. И все же… какое это было наслаждение: прикасаться к ней, волновать ее, искусно доводить до открытой страсти, а потом смотреть на нее, пока она достигала вершины блаженства! Ощутив в паху почти непереносимую тяжесть, Бэрк понял, что хотел бы все повторить прямо сейчас. Да что же он за человек в конце концов? Ему стало неловко, и он выпустил ее руку. Ресницы Кэт затрепетали. Она проснулась. Стыдясь своих похотливых мыслей, Бэрк попытался отвернуться, но ясный взгляд ее бирюзовых глаз, на этот раз удивительно открытый и доверчивый, притягивал его словно магнитом. Она протянула руку, и он взял ее без колебаний. Она простодушно улыбнулась ему. Он твердил себе, что Кэт вовсе не невинная овечка, но в это трудно было поверить, когда взору представала ее чистая, бесхитростная прелесть.

– Моя сестра говорит, что тебе лучше, – сказал Бэрк, с трудом проглотив ком в горле.

– Мне лучше.

Ее голос уже не напоминал воронье карканье, осталась лишь легкая хрипотца.

– Мне кажется, завтра я могла бы подняться ненадолго. И еще, Бэрк, я просто умираю от желания принять ванну…

– Да, Диана мне говорила. Только я кое-чего не понимаю: разве не ты когда-то меня уверяла, что терпеть не можешь ванн?

Она пожала плечами, скрывая улыбку:

– Все верно, но ты так часто заставлял меня их принимать, что я к ним уже привыкла.

– Понятно. Что ж, думаю, это можно устроить, если ты справишься с помощью одной Дианы.

– Конечно, справлюсь!

– На всякий случай помни: я буду просто счастлив протянуть руку помощи.

– Спасибо, но не стоит себя затруднять.

– Меня это вовсе не затруднит!

– Уверяю тебя, твоя помощь не понадобится.

– Ну, если ты так твердо уверена…

– Совершенно уверена.

Они улыбнулись друг другу, наслаждаясь редкостной минутой покоя и согласия.

– Мне нравится твоя сестра, Бэрк. Она так добра ко мне!

Он взглянул на нее с легким удивлением, но кивнул в знак согласия.

– Твоя сводная сестра тоже меня навестила сегодня утром.

– Оливия?

Теперь он был удивлен по-настоящему.

– Чего она хотела?

– Оказать мне гостеприимство… в каком-то смысле. Она выразила надежду на мое скорейшее выздоровление и пожелала мне встретить Рождество в кругу семьи. Так она сказала.

– Так и сказала?

Бэрк улыбался и хмурился одновременно.

– Боюсь, тебе придется разочаровать ее в этом, Кэт. Вряд ли ты настолько окрепнешь к Рождеству, чтобы отправиться в путь.

– Скорее всего нет, но мне не хотелось говорить ей об этом. Похоже, она так твердо рассчитывает на мой отъезд…

Кэтрин на мгновение опустила взгляд и вновь подняла его:

– Бэрк?

– Да, любовь моя?

Она вспыхнула. Слова любви так легко и свободно слетали у него с языка, что ей почему-то становилось не по себе.

– Что будет дальше?

Он взглянул на нее в недоумении.

– Когда я поправлюсь. Что ты собираешься со мной делать?

Бэрк долго смотрел на нее, не говоря ни слова, потом отодвинул свой стул и встал. Кэтрин поняла, что подтверждаются ее наихудшие опасения.

– Ты собираешься отвезти меня в Ланкастер, верно? – спросила она с горечью. – Я так и знала.

Бэрк отрицательно покачал головой, но она больше не смотрела на него.

– А теперь, пожалуйста, уходи. Оставь меня одну. Я очень устала.

– Не тревожься ни о чем, Кэт. Думай только о том, чтобы скорее поправиться.

– Не тревожься ни о чем, Кэт. Думай только о том, чтобы скорее поправиться.

– Зачем? Чтобы ты мог поскорее избавиться от меня? Прошу тебя, уходи.

Бэрк нахмурился, глядя на нее сверху вниз и заложив руки за спину. Он и сам не смог бы объяснить, почему не сказал ей правды, но… если бы он признался ей прямо сейчас, что собирается ее отпустить, рискуя при этом своей карьерой и даже головой, она могла бы подумать (что было бы вполне логично), будто он питает к ней какие-то чувства. Она бы не поняла, что им движет исключительно и только благодарность, вернее даже чувство долга, что он лишь пользуется возможностью отплатить ей за жертву, которую она принесла ради него.

Ничего не поделаешь, придется примириться с ее враждебностью, вздохнул Бэрк.

– Ну что ж, спокойной ночи. Спи хорошо.

Она закрыла лицо рукой и отвернулась.

– Постарайся ни о чем не тревожиться, Кэт.

«Ничего, – сказал он себе, – все равно она скоро узнает о моих намерениях».

– Убирайся, – проговорила она сквозь зубы.

– Я пришлю тебе горничную.

Бэрк повернулся и тихо вышел из комнаты.

* * *

Дни проходили быстро и – несмотря на все опасения Кэтрин по поводу того, что с нею будет после выздоровления – не без приятности. Она чувствовала, как к ней постепенно возвращаются силы, и с каждым днем все меньше нуждалась в посторонней помощи. После обеда она совершала ежедневные неторопливые прогулки по комнате, опираясь на руку Дианы. Моцион доставлял удовольствие обеим. Они быстро подружились, и эта дружба крепла с каждой новой встречей. Не желая обманывать подругу и выдумывать какую-то запутанную историю о себе, вроде той, что она вынуждена была рассказать Бэрку, Кэтрин с радостью взяла на себя роль внимательной слушательницы. Диана не мучила новую подругу расспросами о прошлом, приписав ее нежелание упоминать о нем естественной сдержанности. Зато, ободренная доброжелательным вниманием и неподдельным интересом Кэтрин, юная девушка отбросила свою обычную застенчивость и открыла ей собственное сердце, словно у нее вдруг появилась долгожданная, никогда прежде не существовавшая сестра.

Природа наделила Диану проницательным умом, позволявшим ей угадывать людские слабости и пороки, и добрым сердцем, умевшим их прощать. Ее единственным недостатком была полнейшая неспособность оценить по достоинству саму себя. Она с рождения страдала легкой хромотой оттого, что одна нога у нее была чуть короче другой, а в минуты сильного волнения начинала слегка заикаться. Эти мелкие несовершенства стали для нее источником постоянного мучительного смущения и поселили в ее душе глубоко укоренившееся убеждение, что она никчемная дурнушка, причем мачеха и сводная сестра отнюдь не считали нужным выводить ее из заблуждения. Диана не сомневалась, что ей предстоит весь свой век оставаться в тени утонченной, блистательной и светской Оливии. К ее чести надо было добавить, что эта уверенность ни на миг не вызвала зависти в ее душе.

Кэтрин пришлось выслушать подробное повествование об Эдвине Бальфуре, лишь усилившее ее любопытство. Он являлся ближайшим соседом, немного моложе Бэрка, но старше Дианы, знавшей его с раннего детства. Он носил баронский титул, а после смерти отца ему предстояло унаследовать графский. Слушая рассказы Дианы об Эдвине, видя, как оживляется ее личико при каждом упоминании о нем, Кэтрин решила, что этот человек если и не божество, то по крайней мере верховный жрец. Природа наделила его самым красивым лицом и самой великолепной фигурой, он обладал безупречными манерами, обо всем на свете знал больше, чем кто бы то ни было другой, ездил на лошади не хуже самого Бэрка и никогда не проигрывал в карты. Единственное, в чем его можно было упрекнуть, так это в том, что он слишком редко бывал дома, однако пошатнувшееся здоровье его отца исправило и этот недостаток, заставив Эдвина покинуть Лондон, где у него была репутация повесы, и вернуться на Рождество в родовое поместье Блайт-парк.