Это тягостное супружество оказалось прочнее каната. Отец Клер продал душу за трехразовое питание и выглаженные рубашки. Ненависть, с которой он и Герда смотрели друг на друга, связывала их так сильно, что могла поспорить с любовью. Они были не в силах расстаться.

Клер не видела обоих вот уже много лет. В тот памятный День матери ей даже в голову не пришло купить для Герды сирень или конфеты, ведь именно из-за мачехи она ушла из дома. Клер не могла найти оправдание выбору отца. Такое впечатление, что он убил саму память о первой жене — веселой, свободной и красивой женщине. Лила (так звали маму Клер) тоже была музыкантшей, правда, скорее классического направления, и за неимением другой сферы применения своего таланта играла на церковном органе. Сохранились фотографии Лилы: пепельная блондинка, с широкой костью, как и Клер, с такими же пухлыми губами и большими голубыми глазами. Разве можно променять такую женщину на тролля в перекрученных чулках и ортопедических сандалиях?

Даже в такой дыре, как Старрукка, штат Пенсильвания (или Старуха, как называла родной город Клер), Герду считали ужасной скрягой. Она мыла пластиковые тарелки, отвергая сам принцип одноразового использования посуды. Герда в жизни не выбросила ни одной банки, ни одной коробки, и все они громоздились на кухне грозными, покрытыми копотью утесами.

Но самое ужасное, что Герда жестоко обращалась с Клер — так жестоко, как злая мачеха из страшных сказок. Можно без преувеличения сказать: она сожалела, что Клер не умерла вместе с матерью. Однако девочка вовсе не годилась на роль жертвы и всегда давала сдачи. Если Герда пыталась отшлепать ее, Клер предусмотрительно прятала под колготки книгу, и мачеха больно ударялась сама. А когда Клер впервые надела туфли на высоких каблуках и Герда назвала ее потаскухой, девушка, протискиваясь по забитой коробками кухне якобы случайно наступила мачехе на ногу в сандалиях с открытым носком.

Когда Клер исполнилось шестнадцать, она убежала из дома, чтобы больше никогда не возвращаться в Старуху. Вот потому-то в День матери, всего каких-нибудь семь месяцев назад, Клер даже и не вспомнила о Герде. Зато в ее памяти всплыли размытые образы, связанные с родной матерью. Без сомнения, Лила была добра. Клер смутно помнила мамин цветочный аромат, прикосновение ее губ к своей щеке. В младенчестве она все время плакала, и Лила укачивала ее перед сном. У нее осталось только одно отчетливое воспоминание о маме, и было это, как говорится, «прелесть что такое».

Лила кормила дочь грудью, и, видимо, настал момент, когда пора было заканчивать кормление. Умоляя покормить ее еще немного, Клер протянула ручонки к маминым «титечкам», и Лила, немного поколебавшись, сказала со смехом: «Почему бы и нет? Конечно, милая». И хотя прошло уже более тридцати четырех лет, вкусовые рецепторы Клер по-прежнему помнили этот вкус любви, напрямую переданный матерью.

А по поводу официального праздника у Клер не было никаких сантиментов. Она думала: «О, День матери — очередной повод опустошить кошельки покупателей». И действительно, поздравительные открытки и сирень, розы и шоколад — целая индустрия, изобретенная для выражения любви, хотя настоящая любовь от календаря не зависит.

Но именно в тот день у цветочно-фруктового лотка жизнь Клер изменилась. В очереди перед ней стояла женщина маленького роста, с прямыми каштановыми волосами, симпатичная, но вроде бы ничем не примечательная. Зато на руках у этой женщины сидела совершенно необыкновенная малышка. Она посмотрела на Клер. Да-да, девочка действительно на нее посмотрела, причем каким-то невероятно осмысленным, взрослым взглядом. Она была умненькая, эта малышка. Вперив в Клер свои огромные голубые глаза, она словно бы спрашивала о чем-то важном: «Зачем? Почему?»

Но Клер могла бы забыть об этом странном ребенке, если бы не случилось то, что случилось. Маме девочки надо было уложить покупки в сумку, и она посадила малышку на прилавок. Клер первой заметила, что кроха вот-вот соскользнет, и бросилась к ней, не раздумывая, чисто рефлективно. К счастью, падение удалось предотвратить.

— О господи, — выдохнула женщина, — спасибо вам…

Должно быть, незнакомка догадалась о чувствах Клер по выражению лица: поймав младенца, Клер ощутила, что попалась сама. Благоухание волос, мягкость младенческой кожи, невероятная плотность этого маленького существа. Вес девочки ощущался как-то по-особому — она была тяжелой и легкой одновременно.

Впоследствии Клер вспомнила один старинный афоризм: «Ты не чувствуешь жажды, пока тебе не предложат воды». Вдохнув аромат младенца, она впервые испытала тягу к материнству.

— Хотите подержать ее? — спросила мать девочки.

Клер только кивнула. В ту минуту она прожила целую жизнь, полюбив это дитя. Да, она просто влюбилась в совершенно незнакомую малышку… Через мгновение Клер вернула ее матери, на прощание прикоснувшись губами к мягким как пух волосикам.

Интересно, связан ли этот случай с тем, что произошло чуть позже? Находилась ли все еще Клер под воздействием чар, когда вернулась к фруктовому лотку вечером того же дня?

А что если тот ребенок был современным Купидоном? «Вполне возможно», — сказала себе Клер. Быстрее крутя педали, она промчалась мимо «Райского сада». Кто знает, как происходят такие вещи? Возможно, это была чистая случайность. Тот вечер в корне изменил ее судьбу, и вот теперь, спустя всего семь месяцев, она ехала на бэби-шауэр (а это был именно бэби-шауэр, хотя подруги и заверяли ее, что это просто вечеринка).

Поначалу Клер была против такого праздника, но, уже направляясь к Джесси, почувствовала нетерпение. Без сомнения, подруги захотят знать все. Клер смаковала подробности той ночи, предвкушая, как будет рассказывать им о своем романе.

Должно быть, она улыбалась, потому что какой-то латиноамериканец, мимо которого она проезжала, крикнул ей:

— О, мамасита!

Он был от нее в восторге. Клер засмеялась, сильнее нажав на педали.

Удивительно, какие странные вещи могут поднять настроение… Так, вожделение местных латинос было для Клер постоянным источником бодрости духа и уверенности в себе. Мужики показывали пальцем на ее живот, улыбались и издавали чмокающие звуки. Она знала, что иных женщин это могло бы оскорбить, ведь латиносы просто раздевают глазами. Ее познаний в испанском хватило, чтобы понять их слова: каждый из них был бы не прочь с ней…

— Как же, как же, — со смехом пробормотала она, проносясь мимо на всех скоростях, — разбежались.

— Эй, красотка, — крикнул очередной латино.

Вроде бы на роль красотки Клер не годилась, но окружающим она казалась именно такой, потому что всегда была в хорошем настроении. И хотя, улыбаясь, она слегка обнажала десны и показывала щелку между передними зубами, ее улыбка была такой приятной и обезоруживающей, что ею восхищались все без исключения.

— Миллион долларов за такую улыбку, — услышала она очередной комплимент, уже сворачивая на Бутан-стрит.

Похвала исходила от обычного бродяги, неряшливого дядьки в старой шинели и рваных галошах. Обаяние Клер даже его не оставило равнодушным…

Этим вечером Клер была одета броско, если не сказать кричаще: яркие спортивные штаны, несколько свитеров, пестрый вязаный шарф и ядовито-розовый шлем с зеркалом заднего обзора. Выбившиеся из-под шлема рыжие волосы развевались на ветру, а Клер знай себе крутила педали старого горного велосипеда и напевала: «La donna е mobile…»

Улица была совершенно пуста, если не считать лимузина, припаркованного возле дома Джесси. Водитель дремал, уронив голову на грудь, но мотор работал — видимо, для тепла, так решила Клер. Кругом не было ни души, к тому же стоял такой мороз, что, казалось, велосипед можно просто прислонить к парковочному столбику — вряд ли сейчас найдется кто-нибудь, кто на него посягнет. Но Клер прожила в Нью-Йорке двадцать лет, а потому привычным движением сняла переднее колесо и цепью привязала велосипед к столбу, на котором висел знак «Стоянка запрещена».