Я помню, что тяжесть отступила после нескольких рюмок. И тогда, в этом состоянии лёгкости, можно было и оркестром дирижировать.

После этого случая группа помощников президента обратилась ко мне с письмом: я своим поведением, своими экспромтами наношу вред самому себе, наношу вред всей нашей совместной работе.

Извиняться перед помощниками не стал. Вряд ли кто-то из них мог помочь мне. Дистанция между нами была слишком велика. Я ходил по сочинскому пляжу и думал: надо жить дальше. Надо восстанавливать силы. Постепенно пришёл в себя.

С тех пор все, что вызывало изменения в моем обычном состоянии — бессонницу, простуду, обычную слабость, — списывали на влияние алкоголя. Я знал об этих разговорах, но отвечать на них считал ниже своего достоинства.

… Ну а что было делать? Доказывать всем, что сердце и давление, которые оказывают влияние на речь и походку, постоянные стрессы и бессонница, лекарства, которые мне приходилось в связи с этим принимать, не стоит путать с алкогольным синдромом? Бить себя в грудь?

Все это было унизительно и противно. И в какой-то момент я понял: что бы я ни говорил по этому поводу — не поверят, сочтут за слабость.

Я понял главное: ненависть, истерику, клевету вызывают сама моя фигура, моя упрямая воля, мой характер. Если бы не пресловутый алкоголь — били бы за что-то другое. Нашли бы другую уязвимую точку. Но били бы все равно обязательно.

Не лучше ли просто не замечать?

И я действительно перестал замечать эти разговоры.

Затем был тяжелейший 95-й год. Инфаркт. А после операции врачи сказали: максимум, что вы можете себе позволить, — бокал вина. С тех пор я не нарушаю этот запрет.

Мы с Наиной вместе вот уже больше сорока лет. Никогда не расставались. Никогда не уезжали отдельно в отпуск. Никогда не делили пополам нашу жизнь…

Я помню её молоденькой восемнадцатилетней девчонкой, студенткой. Помню, когда она работала в крупнейшем проектном институте Свердловска, успевала не только позаниматься с девочками и приготовить ужин, но ещё полночи гладила мне костюм. Пока он не становился идеальным. Я же был первым секретарём. Первым. И должен был выглядеть соответственно.

Наина отдала мне столько душевных и физических сил, что говорить об этом — у меня не хватает слов. Без неё я никогда бы не выдержал стольких политических бурь. Не выстоял. Ни тогда, в 87-м, ни в 91-м, ни позже. И до сих пор, когда она уже счастливая бабушка, могла бы спокойно заниматься внуками, ей приходится столько сил отдавать мне.

Наина — удивительно искренний, непосредственный человек. Она очень своеобразно переживает наши политические драмы. Не раз обращалась ко мне с такими словами: «Боря, может, поговорите с Лужковым? Может быть, он просто ошибается? Ведь должен он прозреть!» Я улыбаюсь, обещаю: да, конечно, встретимся, поговорим. Если бы политику делали такие люди, как Наина, другая была бы у нас политика.

Кстати, с Лужковым связана одна интересная, даже смешная деталь. Долгое время Юрий Михайлович, который живёт с нами по соседству, присылал нам молоко со своей фермы, от своей, так сказать, коровы. А потом перестал. Как раз летом 98-го, когда возглавил свою партию. Такое вот совпадение.

Передал через нарочного, что, к сожалению, корова заболела. Наина до сих пор удивляется, что корова заболела так сильно. И так надолго.

Интересно, что Наине пишут очень много писем (они попадают к нам либо через почтовое отделение на Осенней улице, либо через Главпочтамт), и почта эта совершенно другая, чем та, что я получал на своё имя как президент. Принципиально другая!

С одной стороны, это легко объяснимо: на имя первого лица приходят тысячи прошений, жалоб, бытовых просьб, проектов переустройства нашего государства, проектов изобретений — словом, чего только не пишут.

А вот у моей жены почта другая — личная. Тёплая, искренняя, понимающая.

Люди чувствуют её характер, её глубокую порядочность. В этой почте практически нет злобы, даже критики почти нет. Когда я объявил стране о своей операции, Наина стала получать множество посланий с медицинскими советами от тех, кто пережил инфаркт, — как лечиться, что принимать. Пользуясь случаем, хочу сказать всем этим корреспондентам Наины Иосифовны: огромнейшее вам спасибо.

Больше всего меня поражают эти письма своей добротой ещё и потому, что их авторы имеют полное право обижаться на жизнь: часто ведь за перо берутся люди обездоленные, одинокие или просто больные. Однажды письмо такого рода особенно поразило Наину. Поразило своим искренним, человеческим тоном, скромностью. Писала женщина из Петербурга, мать девушки-инвалида.

Наина, узнав, что я отправляюсь в Петербург и беру с собой Таню, попросила её отвезти этой женщине подарок: телевизор и видеомагнитофон. В Петербурге Таня целый день звонила, никто не отвечал, и она поехала по указанному адресу, решив, что оставит подарок для неё хотя бы у соседей.

Но дверь открыли… Девушка, открывшая дверь, долго не могла понять, в чем дело, поверить в то, что к ней пришли от Наины Иосифовны, принесли подарок. К сожалению, мать девушки была на работе. Живут они, как рассказала Таня, очень бедно. И телевизора у них действительно не было.

Вскоре Наина получила письмо из Питера: подарок попал в точку. Писала мать. Девушка, практически не выходящая из дому, получила хоть какую-то возможность общаться с миром.

Когда Наина едет в детский дом, или в детскую лечебницу, или в больницу к любимой актрисе, она никогда никому об этом не рассказывает.

Она искренне считает благотворительность, добрые дела своим частным делом.

С одной стороны, это абсолютно правильная позиция Я бы поступал точно так же. С другой..

Наина очень много занималась детьми, которые страдают неизлечимой болезнью, приводящей в раннем возрасте почти к полному распаду личности. Если бы об этом знала страна, я думаю, и другие захотели бы последовать её примеру.

Но она всегда чуралась публичности.

Эти черты её характера — скромность, такт, человечность — люди чувствуют по тем немногочисленным и очень немногословным интервью, которые она давала телевидению, по тем её редким появлениям на публике, когда она сопровождала меня.

Чувствуют — и тянутся к ней.

Мне всегда казалось совершенно уникальным её общение с небольшим кругом московских актрис: Галиной Волчек, Софьей Пилявской, Мариной Ладыниной, Марией Мироновой, Верой Васильевой и другими. Это просто дружба, без тени кокетства и рекламы.

Нет, все-таки личное у президента — есть. Это близкие люди. Это святые традиции семьи. Это светлая радость от общения с детьми и внуками.

Это моя настоящая семья. А не та — придуманная, из телевизора.

… Когда я смотрю порой, как возятся где-то рядом с нами, взрослыми, малыши Глеб и Ванька, стараюсь представить их будущее, их судьбы — им-то достанется совсем другая Россия, совсем другой мир, другое тысячелетие. Вот только какая Россия? Будут ли они гордиться тем, что выросли в нашей стране, в нашем городе, в нашем доме?

Уверен — будут.

Иначе и быть не может.

4 августа, в среду, утром я встречался с Волошиным.

Хотел посоветоваться с Александром Стальевичем, когда все-таки решать вопрос о новом премьере. В сентябре-октябре или сейчас — в августе.

Осенью, вполне возможно, внешние причины для отставки найдутся. Понятные для всех. Но нужно ли ждать, пока ситуация дозреет сама? Причина-то, в сущности, одна: Степашин не может быть политическим лидером на парламентских и президентских выборах.

Да, сейчас отставка будет выглядеть совершенно нелогичной. Ну так и не нужно искать для неё логичных причин: якобы не справляется с тем или с этим. Нужно назвать реальную причину отставки: Путин! Путин — тот человек, с которым я связываю свои главные надежды. Тот человек, в которого я верю и которому могу доверить страну.

Август — самая отпускная пора. Назначение Путина будет как гром среди ясного неба. Все мгновенно накалится. Но несколько амортизирующих недель, когда людям так не хочется влезать в политику, выходить из благостного настроения, у нас будут.