Но это как раз и неудивительно! Это так и должно быть по логике жан-полевского творчества. Для Жан-Поля реальный мир — это линия и плоскость на дне космоса, а космос — это уже неразрывное переплетение безмерного пространства и безмерного смысла, идеи. Поэтому всему земному (а если реальный мир называть в подчеркнутом смысле земным, то это уже означает его трансформацию в иное измерение!) в мире Жан-Поля сейчас же придают вертикальную направленность, земные связи героя протягиваются в плоскости земного — к людям и вещам, а в романе Жан-Поля этому герою сразу же отводится место между небом и землей — выше или ниже. Так и всему «земному». Реальный мир (то, что романист Бальзак счел бы реальностью) — это линия и двухмерность, а поэтический мир — трехмерность, многомерность и подлинная полнота.

Далее следует парадокс: все это барочное здание вертикали строится у Жан-Поля, несомненно, не для чего иного, как для мира реального, современного, — ради его сражения и образного постижения. Весь космический мир, как грандиозная аллегорическая конструкция идеальной меры, должен, по замыслу писателя, вновь опрокинуться в мир реального — в мир действительности обыденной, житейской, социальной, политической и т. д. В итоге получается, что весь поэтический космос как образ существует ради истинного отражения действительного мира. С точки зрения Бальзака и ею реалистической поэтики, поступать так — все равно что идти к своим соседям, огибая весь земной шар. Так у Жан-Поля один человек приходит к другому — проходя через бога и ничто. Сейчас мы не оцениваем разные отношения к реальности и их внутренние возможности, а только сравниваем их. Можно сказать, что характерный для середины XIX века реалистический принцип искусства у Жан-Поля выступает как цель и результат опосредований, — далеко не как причина и основание. Поэтому любой исследователь Жан-Поля может отмечать многообразие реалистического в творчестве писателя, но всегда должен отдавать себе ясный отчет в функции, роли, месте такого реализма.

Очень верно заметил о реализме М. А. Лифшиц: «Истина в искусстве многообразна, и в этом многообразии заключены противоположные тенденции. Они перекрещиваются в своем движении, соприкасаясь и образуя различные сочетания», «В подходе к отдельным историческим ступеням общие понятия требуют диалектической гибкости. <...> Лучше пользоваться термином „реализм“ умеренно, без постоянных повторений»[76].

К сожалению, в литературоведении и эстетике распространены тенденции «натуралистически» прямолинейного чтения текстов, выпрямляющие и насильственно «актуализирующие» их[77].

Уникальность возведенного Жан-Полем художественного здания помешала использовать его опыт демократическим писателям последующего периода. Поразительно, но факт: немецкий реализм середины XIX века словно оставался без традиции, вырастал как бы на пустом месте, был чаще всего беспомощен и робок. Как ни расценивать немецкий роман середины века — крайне низко (как Эрих Ауэрбах, а из исследователей Жан-Поля — Р. Шольц) или очень высоко (Ф. Зенгле), — нельзя не считаться с этим обрывом традиции после смерти Жан-Поля (1825) и Гете (1832), опытом которого по иным причинам тоже не был в состоянии воспользоваться немецкий реализм середины XIX столетия.

Вся эта крайне сложная ситуация и все эти «странности» исторического развития позволяют лучше понять специфику жан-полевской «Приготовительной школы эстетики». Никто не станет искать в ней эстетических рецептов и формул, никто не станет ставить ее в ряд отвлечённо-теоретических трактатов но эстетике. Вместо этого естественно будет видеть в ней перворазрядный по своему значению документ центральной и критической эпохи в истории немецкой культуры, такое особенное по своему сложению и содержанию произведение, в котором обычная для широкого жанра романа рефлексия в отношении самого себя, формы, изложения, стиля и т. п. дорастает до всеобщего эстетического самосознания и самопостижения целого поэтического мира. «Приготовительная школа эстетики» — это: 1) роман, 2) поэтика романа и 3) эстетика целого «романического» универсума. До сих пор она, так понятая, еще как бы заперта в себе. Но, с другой стороны, та же «Приготовительная школа» есть 1) образное сражение немецкой действительности самого начала XIX века; 2) отражение ее литературной реальности и 3) ее теоретическое осмысление в понятиях поэтики и эстетики — неотделимое от образного строя произведения. Наконец, такое неповторимо-своеобразное творение собралось в целое, призванное историей, — на сочетании и пересечении различных исторических линий и тенденций. По этой же самой логике исторического развития оно, это целое, и рассыпалось и разделялось на отдельные нити и линии на протяжении XIX—XX веков, так что, разумеется, нельзя просто оставлять без внимания любые обращения поэзии, эстетики и философии к жан-полевской эстетике.

«Состояние Германии в конце прошлого века полностью отражается в кантовской „Критике практического разума“», — писали Маркс и Энгельс[78]. Философское содержание и обобщенная теоретичность кантовской книги не помешали тому, чтобы в ней многообразно проявилась картина положения и умонастроения немецкого бюргерства. Духовное состояние Германии начала XIX века запечатлено и в несравненно более близкой непосредственным сторонам реального книге Жан-Поля, запечатлено специфически, в соответствии с самим противоречиво-разнообразным и разноликим содержанием и строением ее. Значение «Приготовительной школы эстетики» — в характерном сцеплении различных планов и пластов истории и культуры, в таком их подвижном соединении, при котором они указывают друг на друга, проявляют друг друга и позволяют высказаться друг другу. Богатство духовной ситуации находит в книге Жан-Поля свое неупрощенное и весьма полное выражение.

Ал. В. Михайлов

Чтобы сохранить строгость формы и единообразие целого и в предисловии, я буду писать его по параграфам.

Кто притворно или действительно решается отказывать публике в почтении, должен разуметь под нею всю читающую; но кто ценою наивысших усилий, на какие бывает способен, не выказывает наивеличайшего почтения своей собственной публике, часть которой он ведь сам составляет, тот совершает грех против святого духа искусства и наук по лености или самодовольству или из греховной бесплодной мести победоносным порицателям. Но быть неуступчивым перед лицом своей публики значит льстить худшей, и так автор переходит из общины братьев по духу в общину братьев сводных. А разве не положено ему уважать и потомство — как публику, оскорбление которой не оправдать уже никакой неприязнью к современникам?

Сказанное послужит мне извинением, что в этом новом издании я очень интересовался мнениями четырех или пяти критиков (§ 1) и старался отвечать на их возражения, вычеркивая и добавляя: рецензент иенский, рецензент лейпцигский, Боутервек, Кёппен отыщут места, где я отвечаю им^{1}.

Особенно необходимы были в этой первой части дополнения в параграф о романтическом (§ 2) — с исправлениями, равно как в параграф о смешном — с объяснениями. И снискавшие похвалу программы по этой же самой причине (§ 1) были повсеместно расширены.

В своей программе о романтическом (§ 2, 3) я уделил особое внимание превосходной «Истории искусств и наук и т.д.» Боутервека^{1}, — принимая ее и оспаривая; труду этому по разносторонней учености и разносторонности вкуса его автора возможно притязать на еще большую похвалу, нежели та, что уже воздана ему, — как его же «Аподиктике»^{2} за философский дух и прекрасный дар изложения. В эту торопливую на осуждение эпоху, в эти времена разобщенных островов, когда каждый хочет светиться лавою своего вулкана, вспоминаешь о многостороннем вкусе, и тебя освежают и утешают воспоминания о временах былых, прекраснейших, когда все были связаны между собой, словно один зеленый материк, когда у Лессинга были уши, чтобы слышать, — а позже у Гердера, Гете, Виланда[79] а уши и глаза, чтобы слышать и видеть красоту всяческого рода. Эстетические эклектики настолько же хороши, насколько философские худы.