Двадцать маленьких чертей-богов стояли на подстилке из пальмовых листьев. Их колени были вывернуты и согнуты, руки широко разведены; глаза зловеще блестели, а пасти искажала порочная ухмылка, и из них торчали раздвоенные языки, готовые ужалить. В пламени свечей казалось, что идолы пляшут. Кэрби моргнул, прокашлялся и сказал:

— Хорошо, Томми, очень впечатляет.

— И тебя проняло? — спросил Томми, опуская свечу пониже. Дьявольские тени увеличились и заплясали на стене хижины.

— Действительно прекрасно, Томми, — похвалил Кэрби. На улице шло торжество в честь Кэрби и Инносента. Розита с двумя индейцами все еще искала где-то в темноте Валери Грин, но все понимали, что сегодня царицу джунглей уже не найти. Хорошо бы с ней ничего не стряслось.

В другой хижине Инносенту показывали домотканые накидки и отрезы, обработанные самодельными красителями. Томми воспользовался случаем и привел Кэрби сюда, чтобы доказать, что не терял времени зря и действительно сделал обещанных Чимальманов.

Образ, повторенный два десятка раз, плясал в неверном свете. Десять дюймов в высоту, семь в ширину. Каждая глиняная фигурка была приспособлена для возжигания благовоний, каждая немного отличалась от других. Все они выглядели старыми, потому что их подержали в земле и чуть побили.

Подделки. Маленькие фигурки из глины, воплощающие давно умершее суеверие, но по-прежнему наводящие ужас. Чимальман ненавидел род людской и обладал достаточным могуществом, чтобы насолить ему. Кэрби не был индейцем-майя, но чувствовал себя не в своей тарелке рядом с этим воплощением зла.

— Доволен, Кимосабе? — спросил Томми, и глаза его сверкнули так же ярко, как глаза демонов.

— Хороши, Томми. Спасибо и… э… пошли отсюда.

Томми хохотнул, и они вышли под ясное звездное небо. Селянам нравились празднества, но их тревожило исчезновение Шины, и они просто сидели кучками, тихо переговариваясь. Пласт дыма висел над землей, горшки с самогоном стучали о камни. На западе чернели горы, поглотившие Валери Грин.

Инносент больше не любовался поделками, а сидел на них. Из одной хижины вынесли тяжелое кресло красного дерева и водрузили у самого большого костра. Его покрыли цветной материей с узорами, настолько стилизованными за тысячелетия, что они утратили свой первоначальный реалистический смысл. На этом мягком троне и восседал Инносент, отвечая улыбками на робкие улыбки индейцев и держа в левой руке банку из-под майонеза, почти доверху наполненную питьем.

— Инносент, — позвал Кэрби, подходя.

Сент-Майкл с улыбкой повернулся к нему. Он не был ни пьян, ни «подкурен». Он казался просто счастливым и умиротворенным.

— Как ты, Кэрби?

— Прекрасно, — Кэрби огляделся в поисках сиденья, не нашел и опустился на землю рядом с левым коленом Инносента. — Ты-то как?

— Все в порядке. Странный выдался у меня денек, Кэрби.

— У меня тоже, — Кэрби потрогал царапину от пули.

Индейцы вокруг них продолжали беседовать на своем языке, гостеприимно улыбаясь Кэрби и Инносенту. Томми и Луз сидели у какого-то другого костра, поджидая Розиту.

— Сегодня утром я был в отчаянии, — признался Инносент. — Ты можешь в это поверить, Кэрби?

— Ты был немного не в себе.

— В основном с отчаяния. Я даже не плавал в бассейне, представляешь? Я не завтракал и не обедал.

— Нет, не представляю.

— А все любовь, Кэрби. В мои-то годы вдруг взять и влюбиться.

— В Валери Грин?

— Странное дело: до сих пор я даже избегал этого слова — «любовь». Я мог бы застрелить тебя, но не в силах был произнести это слово. — Инносент отхлебнул из банки.

— А ты уверен? Хорошо ли ты знаешь Валери Грин?

— А насколько хорошо я должен ее знать? Думаешь, я бы любил ее больше, если б знал лучше? Мы провели вместе один день. Чисто платонически, как ты понимаешь.

— Это ты мог бы и не говорить.

Инносент хихикнул.

— Так или иначе, я хотел опять увидеться с ней, но этого не случилось. Всегда так: хочется пить, а вода уходит в песок.

— Ты чудо, Инносент, — сказал Кэрби. — Я и не знал, что ты такой романтик.

— Я никогда им не был. Сейчас мне кажется, что от этого все мои беды. Ты знаешь, почему я женился?

— Нет.

— У отца Франчески были деньги, а я хотел купить клочок земли.

— Не может быть, чтобы только поэтому. У других девушек тоже есть отцы с деньгами.

— На землю претендовали еще двое. У меня не было времени выбирать.

— Но почему именно Валери Грин?

— Потому что она — честный человек. Я таких честных в жизни не встречал. И умница. И серьезная девушка. И не ищет одних развлечений. Но прежде всего — честность.

— А ты неплохо изучил человека, с которым провел всего день, — заметил Кэрби. — Думаешь, плохи твои дела?

— Наоборот, хороши. А теперь, когда я верю тебе и этим людям, теперь, когда я в этой маленькой деревушке, затерянной неизвестно где, когда я уверен, что Валери Грин рядом, живая, а не мертвая… Теперь все просто замечательно, правда?

— Ну, если ты так думаешь…

— Она вернется, — сказал Инносент. — Завтра мои глаза будут любоваться ею, мои уста скажут: «Привет, Валери». — Он просиял, предвкушая удовольствие.

— Инносент, похоже, ты вновь обрел былую невинность.

— Наверное. Я и не знал, что она у меня была когда-то. И мне нужен был кто-то, кто разбудил бы все лучшее. И это Валери. Кэрби, перед тобой совсем другой человек!

— Верно, — ответил Кэрби.

— Он все время жил во мне, а я и не знал об этом.

— Вот что значит любовь хорошей женщины.

— Смейся, Кэрби, ничего, я не в обиде.

— Я не смеюсь, Инносент, — почти искренне сказал Кэрби. — Значит, отныне и впредь я буду встречать в Белиз-Сити такого вот Инносента Сент-Майкла?

Улыбка Инносента стала сытой, сонной и довольной.

— Как знать, Кэрби.

— Думаешь, это у тебя ненадолго? Что ж, в таком случае я рад был познакомиться с тем, другим парнем.

Голоса. Что-то бормочут. Валери приоткрыла правый глаз и стала следить за муравьем, который тащил большой огрызок листа, задрав его кверху как зеленый парус. Левая щека была прижата к земле, и, следовательно, левый глаз не открывался. Но правый наблюдал за муравьем, а ухо улавливало звук бормочущих голосов. Во рту сухо. Тело закоченело. Голова болит. Колени саднят. Волосы всклокочены. Мозги — в полуотключке.

Мимо ходили люди. Они были гораздо больше муравьев. Валери закатила открытый глаз и увидела двух удаляющихся мужчин. Они разговаривали. Маскировочная военная форма. На поясе — кривые ножи в черных кожаных ножнах. Гурки.

Валери все вспомнила и закрыла глаз. Индейская деревня, самолет, Кэрби с Инносентом Сент-Майклом. Побег с лепешками. Путаница в мыслях и блуждание по лесу. Что все это значит? Может, она помешалась от страха? Но она не помнит, чтобы так сильно испугалась. Во всяком случае, отойдя от деревни, она уже не боялась. Она даже присела у ручья, чтобы запить первую лепешку. А после этого…

А после этого… Неужели она смеялась, представляя себя автомобилем? Неужели громко болтала, как Дональд-утенок? Нет, должно быть, память подводит ее. Или что-то не так с ручьем. Всегда ведь говорят и пишут: «Не пейте сырую воду».

Но потом — спасение! Гуркский патруль, сделавший ночной привал прямо у нее на пути. Она в буквальном смысле слова свалилась им на голову. Наконец-то она в безопасности, среди своих спасителей. Они, конечно, не говорят по-английски. Тогда что у них за язык? Какой-то азиатский. Непальский, если они сами из Непала, верно?

…убьем…

…нападем на деревню…

…пленных не брать…

Странно. Она понимает их речь, хотя они говорят не по-английски. А она не знает непальского.

…всех пришьем…

Правый глаз Валери резко открылся. Кекчи! Она понимает их потому, что они говорят на кекчи. На каком-то более остром, рыкающем и гортанном наречии, но, тем не менее, вполне понятном. А с чего бы вдруг гуркским стрелкам переговариваться на кекчи?