Подлизываясь к «Маруське», выводил её на горки и холмы на таком малом газу, на каком непременно заглохла бы даже легкая «Победа». Тормозами он вообще перестал пользоваться, всячески экономя силы полуторки.
— Ну, Машенька, не обижайся, поднажми. Надо ж, видишь. Вот так! Не подведи, милая. Самую малость, а там поедем под горку. Отдохнешь, — ласково говорил он ей.
Но «милая» явно сдавала. В гудении мотора проскальзывали какие-то тревожно жужжащие и шипящие нотки, затем грозным предупреждением больно отдались в ушах частые резкие выхлопы. А когда машина всё же выбралась из барханов, из радиатора повалил пар.
— Эх, Маруська, Маруська! Не совестно тебе… каких-нибудь двадцать километров не дотянула! — плаксиво сморщившись, констатировал Генка. — Ну ты подумай! Разве так можно…
Он резко тормознул, вспрыгнул на буфер и кепкой открутил горячую пробку. Воды в радиаторе было меньше половины. Иссушенный, жаркий воздух жадно пожирал пары. Раскалившийся от непосильной работы мотор и свирепое полуденное солнце прямо высасывали воду.
«А что, если… взять воды из бочки?» — как-то украдкой проскользнула в его сознании мысль. Но он, даже напугавшись, тут же отогнал её.
— Воды и так литров сорок-пятьдесят, а их там семь человек. И все пить хотят, — сказал он вслух виновато. — Обойдешься, Маруська, дотянешь и так!..
Неровными толчками, с долгими и частыми остановками «Маруська» протянула ещё километров двенадцать и стала. Через полчаса мотор снова заработал, но всего на несколько минут.
После этого он заглох прочно. Напрасно Генка бился над мотором, обжигая руки о раскаленный металл. Солнце торжествовало победу. Мотор был мертв и безмолвен. В отчаянии плюнув на горячие трубы, Генка в сердцах ругнулся и захлопнул капот.
Совсем рядом, вон в той лощинке, буровая вышка; если подняться на холм, она даже будет видна. Семь-восемь километров. Да ехать теперь пришлось бы под горку.
— Сволочь ты, Маруська! Ну, что же мне теперь делать? Идти на буровую, звать на помощь? Клевцов, когда узнает, только хмыкнет и ничего не скажет. Хуже всего, когда он молчит, как, например, весной, когда у Митьки Воронцова по пьяной лавочке полетел промежуточный вал и из-за него вся коробка передач. А Азнакай сощурит свои и без того вечно сонные глаза и с кисленькой улыбочкой скажет, качая головой: «Моя говорил, не шибко надежный парень Генька!» У, черт! Я тебе покажу «ненадежный»! Руками бочку докачу, а вода на буровой будет!
Упрямо выставив подбородок, Генка подскочил к заднему борту и торопливо открыл его. Металлический бочонок тяжело шлепнулся в песок.
Когда-то в техникуме Генка ходил в спортклуб и занимался борьбой, но бочонок был чертовски тяжел, и это его испугало. Восемь километров по песку! Генка вспомнил, что шаг у него восемьдесят сантиметров; значит, до буровой ровно десять тысяч шагов!
Выгоревшие Генкины брови сдвинулись и превратились в одну ровную черту над глазами. Заметнее стал темный пушок на верхней губе, а у рта на щеках вместо детских ямочек появились две едва заметные жесткие складочки. Генка задумался, оперевшись ногой о бочку. Надо как-то дотащить. Не подвести Клевцова.
Но как?
И вдруг его осенило. Бочку можно катить! Однако от этого пришлось сразу же отказаться. В песке бочка сидела плотно и катиться не желала. Генка окинул одиноко уткнувшуюся в обочину полуторку затуманившимся взглядом, шмыгнул носом, поставил бочку на попа и решительно подсел под неё на корточки.
Дрожа от напряжения, он взгромоздил её на себя и сделал первый шаг. Самый первый из десяти тысяч. Теплый ржавый обруч сразу же тупо вдавился в плечо. Ноги по щиколотку увязали в песке, колени подгибались от тяжести. Но Генка шел, стиснув зубы и скривившись от боли. Он считал шаги.
«Пройду тысячу шагов и отдохну», — решил он, но уже на трехсотпятидесятом бочка тупорылой свиньей ткнулась в песок.
— Ах ты, сатана! — обругал её Генка, растирая рукой ноющее плечо.
Солнце стало сползать с зенита и светило теперь немного сбоку. Пришлось снять комбинезон и приспособить его на плечо в качестве подушки. Теперь Генка остался в своей черной, в красную клетку безрукавке и синих спортивных штанах. Горячий ветерок насквозь пронизывал тонкую материю и неприятно грел живот. Но зато не так резало плечо; кроме того, бочка хоть немного закрывала лицо и шею от палящих лучей. Он уже не обращал внимания на липкие струйки пота, стекавшие по лицу, груди и спине. Он до крови закусил губу.
Шаги тянулись один за другим со страшной болью в плече, с частыми ударами сердца и короткими, иссушающими глотку вдохами. Под ногами был только песок — миллиарды крохотных сероватых песчинок, и каждая ярко светилась и слепила его залитые потом глаза, каждая стремилась поцарапать и уколоть его кожу.
Генка не думал ни о чём. Всё его существо было занято только двумя вещами: бочкой на плече и теми цифрами, которые выкрикивало сдавленным шёпотом какое-то странное создание, сидящее в нём, Генке, но никакого отношения к нему не имевшее. Это было удивительно похоже на то полуобморочное состояние, которое он однажды испытал на ринге в спортклубе. Получил нокаут. И вот с таким же болезненным интересом прислушиваясь к потустороннему голосу судьи, звучавшему как бы в нем самом: 3, 5, 6…
«997, 998, 999… 1 000!» — выдохнуло, наконец, это странное создание.
Генка с наслаждением дал бочке плюхнуться наземь и хотел выпрямиться, но это ему удалось только через несколько минут. Мускулы на плечах сводило судорогой, а поясница словно окаменела, и ему стоило большого труда разогнуть её, чтобы встать по-человечески. Рукавом Генка вытер потное лицо, оставив на нем пыльные полосы. Теперь оставалось девять тысяч шагов.
Солнце смеялось над ним. Оно доконало его машину и жгучими стрелами хотело заставить сдаться и его, Генку. Но, побагровев от натуги, он снова взвалил бочку на уже намятое, горящее плечо и снова качнулся вперед, выставив ногу для нового шага.
Вторая тысяча оказалась невероятно трудной. Не было никаких сил вытаскивать ноги из песка: Генка просто переставлял их, словно усталый лыжник. Где-то на шестисотом шагу у него потемнело в глазах, он покачнулся и застонал, но упасть бочке не дал, со страхом сознавая, что если вот сейчас она упадет, то он не поднимет её больше. Генка изо всех сил удерживал бочку, обхватив рукой её скользкий, маслянистый бок и фанатически шепча:
— Только не упасть, только не упасть!..
А странное создание в нем продолжало считать нарочно замедленно и неторопливо. Генка возненавидел его.
— Всего только восемьсот! Уже давно должна быть тысяча! — давясь слезами, всхлипывав он. — Ты всё врешь, ты крадешь у меня мои шаги! Жадная сволочь! — шипел он ему.
«832, 833, 834…» — бесстрастно отвечало существо.
Тогда всю свою боль и злобу Генка обращал против солнца.
— Ты хочешь меня замучить, солнце? Черта с два! А вот этого не хочешь? — Генка мысленно показывал пустыне грязный кукиш. — Всё равно я не упаду! Не упаду, не упаду… а-а…
И всё-таки он упал. Его нога сделала последний, двухтысячный шаг, он хотел уже сбросить бочку и отдохнуть и в этот момент упал. Упал прямо лицом в песок, сжимая рукой глухо всплеснувшую у самого уха бочку.
— Кровопийца ты! Гадина! — яростно орал он ей, лежа на горячем песке и размазывая по лицу пыль и грязь вместе со слезами и потом.
Бочка презрительно выслушала самые изощренные ругательства и самые страшные проклятия, какие только были известны Генке. От ругани на душе у него полегчало, хотя плечи продолжали пылать огнем.
Чувствуя, что от непомерного напряжения где-то на спине у него вот-вот полопаются мышцы и связки, Генка ещё раз поднял бочку. Странное существо начало отсчитывать третью тысячу.
Если вторая тысяча показалась Генке очень, очень трудной, даже невыносимой, то третья — просто мучительной. Раскаленные обручи впивались в тело огненными когтями. К горлу то и дело подступала отвратительная тошнота, от которой мутилось в глазах и ноги делались ватными. Временами Генка был уверен, что железное чудовище, навалившееся на него всей своей тяжестью, неминуемо подомнет под себя и раздавит его вот здесь, на песке, словно слон лягушонка. Это был настоящий кошмар, от которого нельзя убежать, с которым нельзя вообще ничего сделать, а можно только в мучениях ожидать, когда он кончится.
