Когда Драммонды и я приехали в Томкинсам, большая часть гостей уже собралась; сад был иллюминирован, то есть на каждом безлиственном кусте висело по цветному фонарику, и — как м-р Томкинс впоследствии сказал мне — на кустах с красными ягодами висели красные фонари, с желтыми — желтые. Стояла холодная, морозная, ясная ночь, и фонарики ясно мерцали среди обнаженных ветвей, точно звездочки. Общество восхищалось. Крыльцо тоже было освещено дюжиной фонариков, убрано лавровыми веточками. М-с Томкинс встречала гостей, стоя на площадке, и с удовольствием слушала похвалы внешнему убранству дома. Маленькая гостиная превратилась в бальную залу; в уголке сидело двое скрипачей и один флейтист. Когда мы пришли, народные танцы уже начались. Над камином виднелась четырехугольная рамка из лавровых ветвей, а в ней сделанная из синей и желтой фольги надпись:

Будем петь мы и плясать,

Скрипачи же все играть.

Там и сям виднелись подобные же, тоже изукрашенные изречения, созданные поэтическим умом хозяина дома. Но лучше всего была столовая. Она изображала беседку, и с ветвей плюща свешивались настоящие яблоки и апельсины, которые гости могли срывать для себя.

— Ну, это просто рай, — сказала очень толстая дама, которая вошла вместе со мной.

— Да, сударыня, — ответил м-р Тернбулл, выжимая лимон для грога, — здесь не хватает только запретного плода.

Общество, хотя и не особенно избранное, веселилось от души: все танцевали, пили пунш, смеялись, опять плясали; и я поздно вернулся домой. Со мной ушел и Тернбулл, говоря, что этот праздник лучше двенадцати его обедов, хотя здесь не было таких важных лиц, как м-с Томбуль или почтенный лорд виконт Баблтон. В душе я был согласен с ним. Гости, вероятно, остались бы еще дольше, если бы музыканты не выпили столько пунша, что один из скрипачей сломал свою скрипку, а другой разбил голову, спускаясь с лестницы в сад, и флейтист не поклялся, что не может больше дуть в флейту. Когда музыка замолкла, фонари погасли, из кухни принесли шали и теплые вещи. Гости отправились по домам. Все обошлось прекрасно. На следующий день у м-с Томкинс сделался насморк и приступ ревматизма, и немудрено: в декабре праздники на открытом воздухе неудобны.

Через неделю мы приехали к новой пристани, и я стал главным надсмотрщиком склада. Теперь по реке ходило гораздо большее количество барж м-ра Драммонда с бакалейными товарами и всевозможным грузом. Как-то раз старый Том подвел баржу для разгрузки. Крюк крана опустили, и, для сокращения времени, старик, желавший поскорее увидеться со мной, сам схватился за него и закричал:

— Тащи!

Это было опасно. Опасность увеличилась, когда Том младший схватился за деревяшки инвалида, и они оба поднялись над баржей.

— Том, Том, мошенник, что ты делаешь? — крикнул старик, чувствуя на себе тяжесть сына.

— Я поднимаюсь с тобой, отец. Надеюсь, мы отправимся на небо.

— Вернее, провалимся к дьяволу, глупец. Я не выдержу твоей тяжести. Тащите скорее! — В это время они уже были на высоте третьего этажа склада.

Услышав их голоса, я выглянул из дверей, заметил, в чем дело, и приказал рабочим тащить обоих Томов как можно быстрее, пока руки у старшего не ослабели. Но кран не действовал быстро, хотя и поднимал большие тяжести. Старик и мальчик взлетали все выше, и руки Тома старшего ослабевали.

— Том, Том, что делать? Я не продержусь и минуты, и мы оба разобьемся, мой бедный, бедный мальчик!

— Тогда я разожму руки, отец. Все наделал я, по безумию, я и пострадать должен.

— Что ты? — вскрикнул старый Том. — Нет, нет, держись, не выпускай моих деревяшек, мальчик; я постараюсь еще продержаться. Не разжимай рук, мой дорогой.

— Ну, отец, сколько времени провисишь ты еще?

— Недолго, очень недолго, — напрягая последние силы, сказал старик.

— Держись как можно крепче, — крикнул Том младший. Он приподнялся, сделал большое усилие, перенес сперва одну, потом другую руку на бок отца и вдруг зубами схватился за верхнюю часть брюк старого Тома; старый Том застонал: мальчик сжал не только материю. Постепенно младший Том добрался до его ворота, а вскоре перелез на отцовские плечи; наконец, схватился за веревку и повис над стариком, освободив его от своей тяжести. — Ну, тебе лучше? — крикнул он.

— Я все-таки не продержусь и десяти секунд, Том, — ответил инвалид, — мои пальцы разжимаются.

— Держись, отец, если любишь меня! — в полном ужасе закричал Том.

Это было действительно страшное мгновение: они висели теперь по крайней мере на высоте шестидесяти футов над баржей. Рабочие вертели колесо, и, наконец, я с восторгом принял Томов в складе. Целую минуту старик не мог говорить от усталости; Том же младший, почувствовав себя в безопасности, расхохотался.

— Могло выйти не смешно, мистер Том, — сказал наконец оправившийся старик.

— Сделанного не переделаешь, отец, как говорит Джейкоб, — заметил Том. — Ведь, в сущности, ты больше испугался, чем пострадал.

— Не знаю, мошенник, — отозвался инвалид, — ты прямо откусил часть моей кормы. Ну, впредь смотри, Том! Джейкоб, не можешь ли ты сказать мистеру Драммонду, что со мною произошло несчастье, и по этому случаю попросить у него стаканчик подкрепительного.

Я нашел, что с Томом старшим действительно случилось несчастье, и принес ему стакан виски. Безногий начал пить, но сын остановил его.

— Знаешь, отец, ведь я тоже был в опасности.

— Да, знаю, — ответил отец, — по мне прислали виски из-за несчастья, которое потерпел я, а потому я не дам тебе ни капли.

— Дай капельку, отец, хотя бы для того, чтобы перебить вкус твоего мяса.

— Это твоя собственная кровь и плоть, Том, — ответил старик, осушая стакан.

— Ну, я всегда слыхивал, что нельзя не любить своей плоти и крови, — заметил младший Том, — но теперь вижу, что это возможно.

— Полно, Том, — сказал отец, — мы поквитались, ты закусил, а я выпил.

Пришел м-р Драммонд и спросил, что случилось.

— Ничего особенного, сэр, — ответил старик. — Мы с Томом чуть не пострадали при выгрузке.

М-р Драммонд подумал, что дело шло о выгрузке товара, и не стал больше расспрашивать. Работа продолжалась. Новый клерк, тяжелый, простоватый молодой человек, был трудолюбив, но не отличался другими достоинствами. Его послали на баржу пересчитать бочонки, и Том скоро сделал его мишенью своих шуток.

На его вопросы он отвечал нелепости.

— Что это, мальчик? — крикнул конторщик, держа в одной руке карандаш, а в другой записную книжку.

— Гороховый суп № 13; дамские шляпы № 24. Дальше, мастер, пишите: красные селедки № 26.

Клерк старательно записывал все и, когда баржу разгрузили, понес было список к м-ру Драммонду.

К счастью, мы остановили его и пересмотрели бочонки, поданные в склад: во всех была мука. М-р Драммонд послал за Томом младшим и спросил его, как он смел подшутить таким образом. Том смело ответил, что он хотел дать урок молодому человеку и показать ему, что он сам должен исполнять свою работу, а не доверять ее другим. М-р Драммонд согласился с ним, и Том избежал наказания.

Когда во время отдыха я прошел на баржу, чтобы поболтать со старым Томом, он заметил мне:

— Том не стал благоразумнее, в один день две проказы.

— Ну, отец, если я доказываю свое безумие шалостями, ум мой обнаруживается в том, что я отыскиваю остроумные выходы из их последствий.

— Да, то что ты сделал со мной сегодня — вещь неслыханная, — продолжал старик, — до сих пор мне всего раз случалось видеть нечто подобное. Я вам расскажу об этом случае, который доказывает, что опасность рождает друзей.

Когда мы уселись слушать, старик начал: «Я служил на „Минерве“, фрегате в сорок четыре пушки, лучшем фрегате на всем Средиземном море. Оба мои начальника были очень молоды, живы как обезьяны, смелы как львы. Первый из них, Том Герберт, веселый, смуглый, белозубый малый, не походил на спокойного Билла Виггинса. Они постоянно завидовали друг другу, часто ссорились и раз пять подрались, все из-за того, что один хотел превзойти другого. Мы крейсировали в Лионском заливе, где порой налетают внезапные шквалы. Капитан пожелал уменьшить паруса. Вдруг, хотя была не его смена, выходит Виггинс, стоявший на вахте внизу; видите ли, ему не захотелось, чтобы Герберт работал в такую погоду, а он сидел сложа руки.