М-р Кнепс был худой, с виду чахоточный молодой человек, лет девятнадцати-двадцати, очень маленький, с красными хорьковыми глазами; тем не менее он был очень свиреп. Ему не позволялось колотить учеников в присутствии Домине, зато без него он оказывался тираном. Он обыкновенно выбирал самого шумного из мальчиков, бросал в него свою линейку и приказывал принести ее обратно; по той или другой причине линейку возвращали. Так м-р Кнепс наказывал мальчиков. Мне немногое остается сказать о Кнепсе, замечу только, что он носил черный широкий плащ и левым рукавом часто вытирал перо, а правым свой влажный нос.

— Что это такое, мальчик? — спросил Кнепс, показывая на букву «А».

Я внимательно посмотрел на нее, и мне показалось, что в незнакомом знаке я узнал один из иероглифов отца, а потому ответил:

— Это половина мешка.

— Половина мешка? Ты больше чем наполовину дурак. Это буква «А».

— Нет, половина мешка; так говорил отец.

— Значит, твой отец был такой же дурак, как ты сам.

— Отец знал, что такое половина мешка, и я также знаю: это половина мешка.

— Говорю тебе, это буква «А», — в бешенстве закричал Кнепс.

— Это половина мешка, — упрямо повторял я, и Кнепс, не смевший наказать меня в присутствии Домине, спустился со своего трона, который возвышался на одну ступеньку, и подвел меня к старшему наставнику.

— Я ничего не могу сделать с этим мальчиком, сэр, — сказал раскрасневшийся, как огонь, учитель. — Он отрицает первую букву азбуки и настаивает, что «А» совсем не буква, а половина мешка.

— Неужели ты в своем невежестве хочешь учить других, когда сам пришел учиться, Джейкоб Фейтфул?

— Отец всегда говорил мне, что такой каракулей обозначают половину мешка.

— Может быть, твой отец употреблял эту букву для обозначения меры, о которой ты говоришь, как в математике я ставлю различные буквы для определения величин известных и неизвестных, но ты должен забыть все, чему учил тебя твой отец, и начать de nuovo note 4. Ты понял?

— Нет, не понял.

— Тогда, маленький Джейкоб, знай, что «А» изображает букву А, и что бы ни сказал тебе мистер Кнепс — верь. Вернись на свое место, Джейкоб, и повинуйся.

Я не расстался с м-ром Кнепсом, пока не просмотрел всей азбуки, потом вернулся на мое место и стал раздумывать о странной сложности форм, составляющих ее. Мне было жарко, и меня стесняли мои башмаки, всегда служившие для меня предметом отвращения, с тех пор как я впервые надел их. Я снял сначала один, потом другой и на время позабыл о них. Между тем мои соседи-ученики толкали их ногами от одного к другому, и таким образом они очутились подле кафедры учителя.

Наконец я стал отыскивать их повсюду и скоро увидел как один из средних мальчиков, сидевших подле Домине поднял мой башмак и тихонько опустил его в карман сюртука наставника, душа и внимание которого отсутствовали. Через несколько времени тот же ученик подошел к м-ру Кнепсу, задал ему какой-то вопрос и, слушая ответ, положил мой второй башмак в его карман, потом вернулся па место. Я ничего не сказал. Наступило время окончания ученья. Домине посмотрел на часы, высморкался, сложил большой носовой платок и торжественно произнес. «Пора порезвиться!» Он ежедневно повторял эту фразу, а потому все понимали ее значение. Воспитанники повскакивали со скамеек, подняли крик, шум. Домине спустился с кафедры, Кнепс тоже, и оба с разных сторон подошли ко мне.

— Джейкоб Фейтфул, почему ты все еще склоняешься над книгой? Разве ты не понял, что пришло время отдыха? Почему не встаешь ты подобно другим? — спросил Домине.

— Да у меня нет башмаков.

— Где же твои башмаки, Джейкоб?

— Один в вашем кармане, другой, — ответил я, — вот у него.

— Джейкоб, — сказал Домине, — кто же сделал это?

— Большой рыжий мальчик, с лицом в ямках, — ответил я.

— Мистер Кнепс, и с моей и с вашей стороны было бы неуместно, если бы мы пропустили такое неуважение. Позвоните мальчикам.

Мальчики пришли на звон, мне велели указать виновного. Я сделал это, и Домине беспощадно высек его.

Когда наказанный Барнеби Брейсгирдл остался наедине со мной, он сказал, поднося один кулак к моему лицу, а другим потирая себе спину:

— Пойдем-ка на площадку, и ты увидишь, как я отколочу тебя.

— Незачем плакать, — сказал я ласково (я не желал, чтобы его высекли). — Сделанного не поправишь. Тебе было очень больно?

Я говорил в виде утешения; он принял мои слова за сарказм и забушевал.

— Прими это спокойно, — заметил я. Барнеби пришел еще в большую ярость.

— В следующий раз тебе посчастливится больше, — продолжал я, стараясь успокоить его.

Барнеби потряс кулаками и побежал на садовую площадку, приглашая и меня за собой. Его угрозы меня не пугали, и, не желая оставаться в комнатах, я минуты через две вышел за ним.

— Золушка, где твой хрустальный башмачок? — крикнули мне мальчики, как только я вышел.

— Выходи ты, водяная крыса, — закричал Барнеби. — Выходи, сын золы!

— Иди, иди и дерись с ним, не то будешь трусом, — закричали все, начиная с № 1 и до № 62 включительно.

— Его сегодня достаточно били, — ответил я. — И ему лучше не трогать меня: я умею действовать руками.

Образовалось кольцо; в его центре очутились мы с Барнеби. Он сбросил с себя верхнее платье; я сделал то же. Он был гораздо старше и сильнее меня и уже знал, как нужно драться. Один из мальчиков, мой секундант, вышел вперед. Барнеби двинулся мне навстречу, протянул руку, и я сердечно пожал ее, думая, что все кончено, но тотчас же получил два удара по лицу — один справа, другой слева — и отлетел назад. Я ничего не понял и рассердился. У меня были сильные руки, и я пустил их в ход. Размахивая ими, точно мельничными крыльями, и нанося удары, падавшие полукругом, я каждый раз попадал в ухо противника. Он же бил прямыми ударами, и скоро все мое лицо покрылось кровью. Я выбросил руки наудачу — Барнеби ударом свалил меня. Меня подняли; я сел на колено моего секунданта, и тот шепнул: «Принимай это спокойно и бей вернее». Изречение моего отца, повторенное другим мальчиком, поразило меня, и я не забывал его в течение дальнейшего боя и, ко всеобщему удивлению, в конце победил противника. Измученный борьбой, он наконец получил два удара по ушам, зашатался, покачал головой и спросил меня — не довольно ли?

— Не отступай от него, Джейкоб, — сказал мой секундант, — и ты победишь его.

Три или четыре новых удара, направленных туда же, свалили Барнеби. Он без чувств упал на землю.

— Готово, — сказал мой секундант.

— Сделанного не поправишь, — ответил я. — Он умер.

— Что это? — закричал м-р Кнепс, проталкиваясь через толпу. За ним шла и матрона-экономка.

— Барнеби и Золушка сводили счеты, сэр, — сказал один из старших мальчиков.

Экономка подбежала ко мне.

— Хорошо, — сказала она, — если Домине не накажет этого большого малого, посмотрю, значу я что-нибудь или нет! — И она увела меня за руку.

В то же время остальные мальчики по приказанию Кнепса внесли Барнеби в дом и уложили его на постель. Позвали врача; тот нашел необходимым сделать ему кровопускание. Меня он тоже навестил и, когда я разделся, обратил внимание на мои руки.

— С первого взгляда казалось странным, — заметил он, — что этот мальчик так сильно избил своего гораздо более крупного товарища, но у него руки точно молотки. Советую, — обратился он к остальным воспитанникам, — не драться с ним, не то он когда-нибудь убьет одного из вас.

Этой части совета врача мальчики не забыли, и я скоро сделался петухом нашего курятника. Прозвище «Золушка», которое мне дал Барнеби, намекая на смерть моей матери, теперь отпало от меня, и вообще меня перестали преследовать.