Перед самым заходом солнца мне велели плыть в ялботе на берег и доставить обратно отпущенных матросов; казначей решил воспользоваться этим случаем и навестить свою невесту, но, выйдя в гавани, он прежде всего увидел твой опустевший бочонок.

— Что это? — спросил Терзби. — Значит, ты не отнес его на холм, как было приказано?

— Отнес, сэр, — ответил я, — и отдал на хранение черной девушке; но ее хозяйка спала, и служанка не позволила мне внести бочонок в комнаты.

Тут он принялся бушевать и клясться, что найдет злодеев, как он называл отпущенных, которые осушили его бочонок. Потом ушел к дому невесты. Едва он исчез, как мы схватили бочонок и налили в него кварты две воды. Спирт, впитавшийся в дерево, всегда смешивается с водой и, если вы потрясете бочонок, образует недурной грог, во всяком случае это лучше, чем ничего.

Не скоро собрал я матросов, которые разбрелись по городу, поэтому, когда я с ними вернулся на палубу, было совсем темно. Занятый чем-то первый лейтенант не спросил меня, почему я так долго пробыл на берегу. Он нашел, что все матросы лежали на корме.

— И где это они могли найти водки? — сказал он, потом приказал сторожить их, пока они не отрезвеют.

На следующее утро казначей пожаловался ему, что у него украли виски. Старший лейтенант рапортовал об этом капитану. Капитан велел вызвать всех людей, которые вернулись в нетрезвом виде.

— Кто из вас украл виски? — спросил он.

Все поклялись, что не дотрагивались до бочонка и пальцем.

— Тогда как же вы могли напиться? Ну, мистер Шорт, ответьте: вы были совсем нетрезвы. Кто дал вам водки?

— Чернокожий, сэр, — ответил Шорт, и в сущности, сказал правду. И все с клятвой повторили то же самое. Капитан взбесился и велел всех их арестовать. На следующий день капитан сказал:

— Ну, ребята, если вы не скажете, кто украл виски казначея, я всех высеку.

Между тем Шорт и остальные успели сговориться, как действовать. Они знали, что капитан не любил телесных наказаний, так как был очень добросердечным человеком. Вот Билл Шорт вышел вперед и, отдав честь капитану, сказал:

— Сэр, если вы решили наказать всех, лучше я скажу правду сразу. Я украл виски.

— Отлично, — ответил капитан, — раздевайтесь, сэр. Билл Шорт сбросил рубашку, его схватили.

— Дать ему дюжину!

— Прошу извинения у вашей чести, — сказал Джек Холмс, выходя из ряда матросов; я не могу допустить, чтобы наказали невинного, и раз должны наказать кого-нибудь, пусть уж лучше бичуют того, кто виноват. Не Билл Шорт взял виски, а я.

— Что это? — сказал капитан. — Ведь вы же сами сказали, что виноваты вы, мистер Шорт.

— Ну да, — ответил Билл, — я сказал это, так как не хотел, чтобы наказали всех, но правда остается правдой: я не дотронулся и пальцем до бочонка.

— Отпустить Шорта; Холмс, раздевайтесь, сэр. Холмс разделся, его привязали к скамье.

— Дать ему дюжину, — произнес капитан.

Но в эту минуту вышел Макалпин и стал клясться, что виноват он, а не Холмс, и попросил, чтобы наказали его. Тут капитан закусил губы, боясь расхохотаться, и матросы увидели, что все хорошо. Дальше вышел другой и сказал, что виноват он, а не Макалпин; за того вступился еще новый, и так далее, и так далее.

Наконец капитан сказал:

— Можно подумать, что наказание — вещь очень приятная: все вы с такой готовностью хотите подвергнуться ему; но я не могу сделать этого в угоду вам. Я найду настоящего виновного и сурово накажу его. Тем временем оставьте их под арестом, мистер П., — обратился он к старшему лейтенанту.

Матросов отослали вниз, и старший лейтенант, знавший, что капитан никогда больше не поднимет этого дела, не стал наводить справок — все так и окончилось. Раз, месяца через два, я рассказал офицерам, как это было подстроено, и они искренне хохотали».

Мы пили до позднего вечера, старый Том все время развлекал нас длинными рассказами, а поздно ночью я в первый раз пошел спать с отуманенной головой. Старый Том заметил:

— Бедный Джейкоб, это принесет ему пользу: у него было очень тяжело на сердце, а теперь на время он забудет обо всем.

— Правда, отец; только мне неприятно видеть его нетрезвым, — проговорил Том младший. — Это так на него не похоже, так недостойно его; для нас с тобой опьянение — вещь пустая, но не для Джейкоба. Я никогда не видывал, чтобы в короткое время малый мог перемениться до такой степени, и мне кажется, что, если он уйдет от нас, с ним случится что-нибудь нехорошее.

На следующее утро я проснулся со страшной головной болью и с лихорадкой, вызванной волнениями. Я поднялся, оделся и вышел на палубу, покрытую слоем снега, по крайней мере в фут толщиной. Сильно морозило; река была усеяна небольшими плавающими льдинами. Я потер снегом лоб и почувствовал облегчение; несколько времени поработал с Томом, но меньше чем через полчаса сел на водяной бочонок и прижал обе руки к бьющимся вискам.

— Тебе нехорошо, Джейкоб? — спросил Том, который подошел ко мне с лопатой, весь раскрасневшийся от сбрасывания снега.

— Правда, Том, — ответил я. — Пощупай; видишь, я весь горю.

Вместе с отцом он отвел меня в каюту: я был слаб и шел с трудом, колени у меня дрожали, я плохо видел.

— Как ты думаешь, он слишком много выпил вчера? — спросил отца Том младший.

— Нет, от лишнего стакана этого не случилось бы с ним, — ответил старый инвалид. — Нет, нет, я вижу в чем дело. Ляг-ка в постель, Джейкоб.

Они уложили меня, и я скоро впал в бессознательное состояние.

Баржа пришла к брендфордской пристани.

Придя в себя, я увидел, что лежу в постели, а подле меня сидит капитан Тернбулл.

Когда баржа подошла к пристани, меня перенесли в его дом. Капитан Тернбулл разговаривал с прежним конторщиком Томкинсом, и старый Том рассказал им о моем положении. В доме м-ра Томкинса не оказалось свободной кровати; тогда капитан тотчас же велел принести меня к себе и послал за врачом. Пока я был в бессознательном состоянии, старый Том известил капитана Тернбулла, Домине и Томкинса обо всем, что случилось, и о том, как меня оклеветали перед м-ром Драммондом. Не сказав ни слова о том, что произошло на уимблдонских лугах, он заявил, что ужасное обращение со мной вызвало лихорадку и, кажется, был прав. Все они стали на мою сторону; Тернбулл поехал в Лондон, чтобы пояснить м-ру Драммонду мое положение, а также упрекнуть его в несправедливости ко мне. Обстоятельства заставляли м-ра Драммонда охотно слушать то, что говорилось в мою пользу, однако мой ответ в том виде, как его передал младший клерк, все же возмущал его. Улики против меня окончательно рушились только благодаря уверениям старшего и младшего Томов, которые, сидя в каюте, слышали весь разговор. М-р Драммонд попросил капитана передать мне, что все забыто и прощено. Он мог забыть — я же нет; и когда капитан Тернбулл передал мне его слова, я только покачал головой. Моя гордость была оскорблена, и во мне впервые зародилось мстительное чувство. На увещевания капитана я отвечал:

— Так как мистер Драммонд был прежде добр ко мне, то я охотно прощаю его, но не могу больше принимать от него никаких милостей, не могу подвергаться возможности новых оскорблений. Я не в состоянии жить с ним под одной крышей, — прибавил я, — не в состоянии с удовольствием исполнять мои обязанности относительно его. Скажите ему все это и, пожалуйста, передайте маленькой Саре, что я глубоко чувствую ее доброту ко мне, и с вечным сожалением буду думать, что мне пришлось расстаться с ней.

Вспомнив о Саре, я залился слезами и долго рыдал, спрятан лицо в подушку. Капитан Тернбулл больше не возвращался к этому разговору.

Я быстро выздоравливал; силы возвращались ко мне, а вместе с ними возрастало и чувство озлобления: я решил, что когда-нибудь люди, которые были причиной моих бед, раскаются в этом.