Цикл «Империя Зверей».

Книга первая. Прикосновения Зла.

Меры веса, длины, времени, и некоторые термины в романе даны в привычных для русскоязычного читателя единицах. Авторы пытаются осветить ряд проблем, кажущихся им актуальными и злободневными, не претендуя на абсолютную историческую достоверность. Все совпадения с реально существующими людьми или событиями случайны, так как роман является лишь плодом авторской фантазии.

Пролог.

"…Обсуждая природу Зла, прежде иного, следует отметить, что оно есть осязаемая материя, как мы с вами или солнечный свет. Кроме того, надлежит помнить: Зло – не беспросветная тьма, пугающая невежественных дикарей – и даже не ее частица. Творящееся днем, оно также сильно, как и ночью, и последствия его неизменно ужасны. Заблуждаются полагающие, будто Зло ниспослано нам Богами, или демонами, или еще кем-либо: оно было всегда. Вне всякого сомнения, Боги милостивы, и люди, схожие с ними лицом и телом, все добры по рождению, но Зло проникает в души и копится внутри годами, отравляя даже светлейшие помыслы.

Должно понимать, что более прочего, оно любит толпу, которую легко разъярить, словно раненого зверя, принудив в одно мгновение позабыть доброту и сострадание.

Уподобляясь жидкому тягучему меду, Зло стекает с позолоченных вершин в низкие места: недаром в бедных кварталах, где человек быстро скатывается на дно жизни, оно, имея почти неограниченную власть, липнет к каждому, кого коснется, и к тем, кто сами, вольно или нечаянно, дотронутся до него.

Даже человек истинно добрый и безупречный рано или поздно не устоит перед нападками Зла, которое вторгается не тотчас, а постепенно и скрытно. Иные недалекие философы называют этот процесс взрослением. Я же скажу вам следующее: того, кто осмелится проявить стойкость духа и воспротивиться Злу, оно или убивает, или вытесняет как можно дальше – за свои пределы – подобно реке, что исторгает из глубин и уносит прочь маленькую щепку. В пути ее швыряет на перекатах и может затянуть опасный водоворот, равно как и непокорного Злу, бегущего без оглядки, преследуют многочисленные напасти. Долгие скитания в поисках хотя бы временного убежища нередко приводят страдальца к гибели.

Для него действительно волнующим становится вопрос: а возможно ли побороть Зло и как?

Задумайтесь, по силам ли человеку одолеть солнечный свет? Если утаиться в темном подвале, он все равно будет литься на землю: алый утром и багровый по завершении дня..."

(Отрывок из личных записей Руфа Второго,

Плетущего Сети, Первого понтифекса[1] ктенизидов[2].)

Часть I. Поморец.

Глава первая.

Лучшие годы своей жизни я провел в разврате и пьянстве.

Собственно, именно поэтому они и лучшие.

(Генрих IV)

Обвиняемый, худощавый пятнадцатилетний юноша, стоял перед осуждающим взором префекта вигилов[3] города Таркса, достопочтенного Силана, низко свесив черноволосую голову и всем видом изображая смиренное раскаяние. Провинившийся был одет в дырявую серую хламиду и грубые башмаки из сыромятной кожи. Впрочем, теперь, без капюшона, он мало походил на уличного бродягу: волнистые пряди, разбросанные по узким плечам, испускали аромат дорогих благовоний, лицо подсудимого, которое тот намеренно прятал, выглядело свежим, чистым и без изъянов на коже. Под густой челкой озорно сверкали большие черные глаза. Хитрая улыбка то и дело скользила по тонким, плотно сжатым губам.

Префект Силан, восседавший в резном деревянном кресле, повелительно махнул рукой, и два стражника в карминовых плащах, стукнув древками копий об пол, незамедлительно покинули кабинет. В небольшом, скромно обставленном помещении, остались трое – пожилой командир вигилов, обвиняемый и его пылающий праведным гневом отец. Не намереваясь более сдерживаться, последний встал рядом с Силаном, скрестил руки на груди и зычно спросил:

– Как нам понимать твой поступок, Мэйо?

Юноша хранил молчание.

– Сейчас же ответствуй мне! Ты утрудил себя помыслить, чем может обернуться для всех нас эта глупая проделка?!

– Я лишь хотел помочь советнику в его беде, - с подчеркнутым спокойствием отозвался юноша.

– Что на сей раз? – грозно сдвинув брови, поинтересовался префект.

Этот суровый лицом человек из бывших военных сохранил стать и выправку, хотя возрастом достиг шестого десятка и планировал вскоре уйти на заслуженную пенсию. Поверх стянутой широким поясом тоги[4] он носил красный плащ простого кроя с витым серебряным кантом, перекидывая подол через согнутую в локте левую руку, как любили делать люди его поколения.

Позади Силана возвышался громоздкий стол, за которым тот писал распоряжения, два обитых железом сундука, жаровня, масляный светильник и несколько кресел для знатных посетителей. На стене, в изогнутых держателях, был повешен длиннохвостый кнут с витой рукояткой – символ власти и справедливого суда. В углу располагалась искусно вытесанная из белого эбиссинского камня статуя богини правосудия Эфениды.

Единственный сын и наследник сара[5] Таркса, благородного Макрина из Дома Морган, стоял ближе к креслу префекта, чем полагалось любому другому подсудимому, на алом ковре, а не на серых плитах пола. Мэйо терпеливо ждал, когда шквал отцовской ярости поутихнет и можно будет наконец объясниться.

–Неужели, мой добрый друг, известие об его очередной гнусной выходке еще не достигло твоих ушей? – искренне удивился сар. – Весь город судачит о ней с полудня!

– Кратко доложили, – седой вигил сплел узловатые пальцы и его украшенные драгоценными камнями перстни глухо стукнулись друг об друга. - Я бы хотел услышать подробности.

– Пускай похвалится, – Макрин зло глянул на сына. – Это ему удается превосходно!

Ободренный юноша гордо расправил плечи и уставился на префекта с дерзким и самодовольным видом, мгновенно сменив маску кроткого агнца на вызывающий оскал молодого, сильного волка.

– Говори, Мэйо, мы слушаем тебя, – строго потребовал Силан.

– Советник Фирм отказался дать моему другу надлежащую плату, когда приплыл сюда из столицы на его корабле. Даже зесар[6] в подобных случаях не скупится, а Фирму вздумалось возвести жадность выше закона. Раз советник настолько обеднел, что трясется над каждым медяком, я счел своим долгом помочь ему поправить дела.

– Нарядившись бродягой и прося подаяние возле главных ворот! – вскипел Макрин. – Десяток молокососов нацепили таблички и собирали пожертвования для несчастного Фирма, высмеивая его на радость толпе! Вообрази лицо этого уважаемого во дворце человека, которому мой сын оказал столь радушный прием!

– Касательно наряда, – с улыбкой промолвил Мэйо, – то будь мы в тогах – не получили бы и ломаной монетки, а так собрали больше, чем хотели...

Возведя очи горе, Силан хранил молчание. Он опасался, что может лишиться должности раньше срока, если об оскорбительной проделке юнцов доложат зесару. Разозленный советник требовал суровой кары для повинных в злодеянии мальчишек, но не желал придавать делу широкую огласку. Сар Макрин еще надеялся спасти свою репутацию или хотя бы оградить сына от заслуженного наказания. В этой щекотливой ситуации префекту надлежало отыскать решение, которое удовлетворит всех.

Не проходило и месяца, чтобы Мэйо не приволокли сюда для разбирательств. В начале года он выплеснул помои из окна борделя на местного сановника, ради забавы избившего какую-то шлюху. Позднее, узнав, что торговец тканями насмерть засек раба за поданный к столу остывший хлеб, сын Макрина купил полную телегу свежих лепешек, поджег ее и, промчавшись на полыхающей повозке через весь рынок, опрокинул содержимое на прилавок торгаша. Последний опалил руки, защищая товары от огня, и долго поносил обидчика на чем свет стоит. Юноша собственноручно распряг лошадь, уселся на нее верхом и весело кричал пострадавшему: «По нраву тебе такой хлеб или подать погорячее?»