Боуррик пытался размышлять о том, есть ли у него шансы, но жара и ожоги ослабили его, а от недостатка воды и еды он совсем отупел. Он тряхнул головой и попытался сосредоточиться, но все равно был способен только на то, чтобы переставлять ноги — поднимать их и опускать перед собой, раз за разом, пока не будет позволено остановиться.

Солнце исчезло, наступила ночь. Рабам было приказано сесть вокруг костра

— так они сидели все предыдущие ночи, слушая, как солдаты забавляются с пятью оставшимися женщинами. Те больше не сопротивлялись и не кричали. Боуррик жевал свою лепешку и прихлебывал воду. В первую ночь, проведенную в пустыне, один из пленников выпил воду залпом, а через несколько минут его вырвало. Стражники больше не дали ему воды, и на следующий день он умер. Боуррик хорошо запомнил этот урок. Как ему ни хотелось, запрокинув голову, выпить сразу всю воду, он медлил над кружкой с мутной теплой водой, прихлебывая ее маленькими глотками. Быстро пришел сон — глубокий сон без сновидений, сон, который не давал отдыха измученному телу. Всякий раз, стоило ему пошевелиться, как он просыпался от боли в обожженной спине. Если он поворачивался спиной к огню, ее начинало печь при малейшем теп-лом дуновении, а если отодвигался от костра подальше, то холод тут же пробирал его до костей. А затем пинки и удары древками копий заставляли Боуррика подниматься вместе с остальными пленниками.

В прохладе утра почти сырой ночной воздух был не чем иным, как линзой, сквозь которую обжигающее прикосновение Прандура мучило рабов еще сильнее. Не прошло и часа, как упали двое; они остались лежать там, где повалились.

Ум Боуррика спрятался. Остался только животный рассудок — рассудок злобного, дикого зверя, который не хотел умирать. Все его силы были отданы одному — двигаться вперед и не упасть. Упасть означало умереть.

После нескольких часов бездумного шагания его схватили чьи-то руки.

— Стоп! — раздался голос.

Боуррик моргнул и сквозь желтые искры, застилавшие взор, увидел лицо. Оно состояло из каких-то узлов и бугров, из изломанных плоскостей — над курчавой бородой темнела кожа цвета черного дерева. Такого отвратительного лица Боуррик еще никогда не видел. В безобразии его было даже что-то величественное. :

Боуррик начал хихикать, но из пересохшего горла раздалось только сипение.

— Сядь, — сказал солдат с неожиданной предупредительностью. — Пришло время полуденного отдыха. — Оглядевшись, не смотрит ли кто, он открыл свой собственный бурдюк и налил немного воды на ладонь. — Вы, северяне, так быстро мрете от жары, — он смочил Боуррику затылок и вытер руку о волосы юноши, немного охладив ему голову. — Слишком много людей умерло в пути, Касиму это не понравится.

Потом другой стражник принес еще один бурдюк и кружки, и началась свара вокруг воды. Каждый раб, который еще мог хоть что-то сказать, сразу начал говорить о том, как ему хочется пить, — словно если он будет молчать, то и воды не получит.

Боуррик едва мог двигаться; каждое движение вызывало мелькание перед глазами белых, красных и желтых пятен. Почти вслепую он протянул руку и взял металлическую кружку. Вода была теплой и горькой; потрескавшимся губам Боуррика она неожиданно напомнила тонкое наталезское вино. Он отхлебнул вина, стараясь подержать его во рту, как учил отец, чтобы темно-красная жидкость протекла по языку и язык отметил бы все оттенки аромата вина. Едва заметная горечь, скорее всего, от пригоршни стеблей и листьев, которые винодел специально оставил в чане, чтобы перед тем как разлить вино по бочкам, довести его до нужной степени ферментации. А может быть, вино немного не добродило. Боуррик никак не мог понять, что это за вино — в нем не хватало характерных привкусов, да и горьковато оно было. Не очень хороший сорт. Надо будет узнать, пробовали ли его папа и Эрланд, просто поставить на стол кувшин, а потом посмотреть — пили они его или нет.

Боуррик заморгал слипающимися от сухости и жары глазами — он никак не мог разглядеть, где же плевательница. Как он может сплюнуть вино, если нет плевательницы? Он не должен его пить, иначе будет очень пьяным — он же еще совсем маленький мальчик. Наверное, если он отвернется и сплюнет под стол, никто и не заметит.

— Эй! — закричал кто-то. — Этот раб выплюнул воду!

Из рук Боуррика вырвали кружку; он упал на спину. Он лежал на полу столовой отца и раздумывал — почему плитки такие теплые? Они должны быть холодными. Какими были всегда. Почему они так нагрелись?

Потом пара рук подняла его, а еще одна помогла ему стоять.

— Что такое? Хочешь умереть, отказываясь от воды?

Боуррик приоткрыл глаза и заметил перед собой абрис чужого лица.

— Я не знаю, что это за вино, папа, — слабым голосом ответил он.

— У него лихорадка, — произнес голос. Его подняли и понесли, и вот он оказался где-то, где было немного потемнее. Ему на лицо вылили воду, и она потекла по шее, по рукам. Чей-то голос вдалеке сказал:

— Салайя, клянусь богами и демонами, у тебя мозгов еще меньше, чем у кошки, сдохшей три дня назад. Если бы я не выехал к вам навстречу, ты бы угробил и этого, да?

Боуррик почувствовал, что по лицу течет вода, и, открыв рот, начал ее пить. Вода была почти свежей.

Раздался голос Салайи:

— Слабые ничего нам не принесут. Мы сэкономим, если они умрут по дороге — тогда не надо будет их кормить.

— Болван! — закричал другой. — Это же один из лучших рабов! Ты посмотри — он молодой, ему не больше двадцати лет, и выглядит довольно неплохо. Если не считать волдырей, он здоров или будет здоров через несколько дней. Эти тонкокожие северяне не могут переносить жару так, как те, кто родился в Джал-Пуре. Немного воды, одеть его, и он был бы готов к торгам на следующей неделе. А теперь мне придется ждать две недели, пока заживут ожоги и он окрепнет.

— Хозяин…

— Хватит, держите его под повозкой, а я посмотрю остальных. Если я вовремя найду их, можно будет спасти и других. Не знаю, что сталось с Касимом, но черным стал для гильдии тот день, когда ты был поставлен во главе каравана.

Боуррику этот разговор показался очень странным. А что случилось с вином? Он продолжал размышлять ни о чем, лежа под повозкой, а мастер гильдии дурбинских работорговцев осматривал рабов, которые через день должны быть доставлены в лагерь.

— Дурбин! — воскликнул Садман. Его составленное из темных узлов лицо расплылось в широкой улыбке. Он правил последним фургоном — тем, в котором ехал Боуррик. Два дня с тех пор, как Боуррика перенесли в тень повозки, вернули его к жизни. Сейчас он ехал вместе с тремя другими рабами, которые так же, как и он, оправлялись после теплового удара. Они могли пить воду, сколько хотели, а ожоги от солнца были смазаны каким-то мягким маслом с травяной вытяжкой — благодаря мази жгучая боль превратилась в терпимый зуд.

Фургон запрыгал по камням мощеной дороги, и Боуррик, шатаясь, поднялся на ноги. Он не увидел ничего особенного — город как город, разве что окружающие земли стали более зелеными. Уже полдня они то и дело проезжали мимо мелких ферм. Боуррик стал вспоминать, что ему известно о Дурбине, этом оплоте пиратов.

Дурбин был главным городом на единственном клочке орошаемых земель между Долиной Грез и Горами Троллей, а также единственным удобным портом на побережье от Края Земли до Рэнома. Вдоль всего южного берега Горького моря предательские рифы поджидали корабли и лодки, которых невезение подводило под влияние северных ветров. На протяжении многих веков Дурбин был родным домом пиратов, грабителей разбитых судов и работорговцев.

Принц кивнул Салману. Этот бандит оказался веселым и в то же время ужасно болтливым.

— Я прожил здесь всю жизнь, — сказал разбойник, улыбаясь еще шире. — И отец мой тоже родился здесь.

Когда несколько сотен лет назад люди пустыни Джал-Пур завоевали Дурбин, они нашли выход к морским перевозкам и торговле, а когда Империя завоевала этот край, Дурбин был столицей народа пустыни. Теперь в городе жил губернатор, назначенный императрицей, но ничего не переменилось. Дурбин оставался Дурбином.