— О чем вы задумались, Том? — услышал я голос Сьюзен.

— Вспомнил время, когда находился здесь с Люком и Саванной. Мы тогда были такими счастливыми.

— А что случилось потом?

— Природа не терпит пустоты, но и полного счастья не терпит. Помните, я упоминал о своем нервном срыве?

— Конечно, — тихо отозвалась доктор.

— Это был не нервный срыв. Меня окутало такой плотной волной грусти, что я едва мог говорить. Я не считал и не считаю это душевной болезнью. В течение двух лет мне как-то удавалось существовать, хотя печаль постоянно сдавливала сердце. Я перенес чудовищную утрату и не находил утешения. В день у меня было по пять уроков английского и по три тренировки. За счет работы я держался. Но однажды груз сделался невыносимым. Я вел урок английского и читал ребятам «Папоротниковый холм» Дилана Томаса. Это стихотворение настолько меня тронуло, что я заплакал. Эти строки и прежде меня впечатляли, но тогда произошло что-то особенное. Я не в силах был остановиться. Класс недоуменно замер. Я и сам был ошеломлен, но ничего не мог с собой поделать.

— И все-таки не посчитали это нервным срывом?

— Нет. Я посчитал это нормальной реакцией на трагедию. Ненормальным как раз было то, что я слишком долго сдерживался и не пролил ни слезинки. А еще через неделю, гуляя по пляжу, я вдруг увидел человека, похожего на моего брата. И вновь я раскис. Я сел на камни и больше часа безостановочно рыдал. Потом в голову пришла мысль: у меня ведь сегодня какое-то важное дело. Сколько я ни вспоминал, так и не вспомнил. Вечером меня нашла Салли. Я весь дрожал от холода.

— О чем вы забыли?

— О футбольном матче. Играла команда, которую я долго тренировал, хотел сделать из мальчишек настоящих игроков.

— И тогда вас уволили?

— Да, верно. Я засел дома и отказывался принимать чью-либо помощь. Я сдался, тоска навалилась на меня всей тяжестью. Через месяц жена и мать заставили меня подписать какие-то бумаги, а потом отвезли в медицинский колледж. Там, на десятом этаже, меня пару раз угостили шоковой терапией.

— Том, вы не обязаны рассказывать мне такие вещи, — заметила Сьюзен.

— Раз мне предстоит тренировать Бернарда, вы должны иметь в виду, что приобретаете товар с дефектом.

— Вы хороший тренер? — поинтересовалась доктор.

— Невероятно хороший, Сьюзен.

— Тогда я очень счастлива, что вы вошли в мою жизнь именно сейчас. Спасибо, что были со мной честны. Я рада, что услышала вашу историю здесь, а не в кабинете. Надеюсь, мы станем добрыми друзьями.

— Док, есть что-то связанное с Саванной, о чем вы молчите?

— Есть, и очень многое. Я делюсь с вами далеко не всем. — Доктор сделала глоток коньяка. — Когда речь шла о Моник, я едва не грохнулась со стула, услышав, что вы считаете ее красивой.

— Почему?

— Мне кажется, у нее роман с моим мужем.

— С чего вы взяли?

— Просто слишком хорошо знаю мужа. Вот только не могу понять, зачем она обращается ко мне за помощью. То ли это жестокость, то ли обыкновенное любопытство. Она каждый раз заставляет меня клясться, что я ничего не скажу Герберту о ее визите.

— Печальная история, доктор, — вздохнул я. — А может, это всего лишь ваше воображение?

— Не думаю.

— Послушайте, Лоуэнстайн. Я знаком и с вами, и с Моник. Не буду скрывать, Моник красива, но как личность… В ней есть что-то жалкое. Когда вы пришли в этом потрясающем платье, я сразу заметил, что у вас такая же потрясающая фигура. На мой вкус, вы излишне серьезны, но мне приятно находиться с вами рядом. Дорогая, Моник не идет ни в какое сравнение с вами.

— Что еще за «дорогая»? Не забывайте, Том, я феминистка.

— Моник не идет ни в какое сравнение с вами, феминистка.

— Спасибо, тренер.

— Хотите, поедем в «Радужный зал», потанцуем?

— Не сегодня, Том. — Сьюзен улыбнулась. — Но обязательно пригласите меня туда.

— Вы обещаете надеть это платье?

— Мне пора домой, — спохватилась доктор. — И как можно скорее.

— Вы в полной безопасности, доктор, — я прошел шоковую терапию. — Я поднялся из-за стола. — Идемте. Оплачу счет и найму вам такси с каким-нибудь жутким экстравагантным водителем.

На Уэйверли-плейс шел небольшой дождик. Подъехало такси. Я открыл дверцу.

— Сегодня я провела удивительный вечер, — призналась Сьюзен Лоуэнстайн, садясь в машину.

Она поцеловала меня в губы, легко и всего один раз. Я стоял и смотрел вслед автомобилю, растворяющемуся в темноте.

Через несколько недель после своего внезапного возвращения моя бабушка отправилась в похоронное бюро Уинтропа Оглтри покупать себе гроб. Так мы узнали, что она любит бывать на коллетонском кладбище и беседовать с мертвыми. У Толиты был свой культ почитания предков. Кладбищенская атмосфера тесного соприкосновения нашего и потустороннего миров доставляла ей удовольствие. Смерть казалась ей таинственным и недоступным меридианом на некой тайной географической карте. Собственную смерть она предвкушала как удивительное путешествие, которое состоится вне зависимости от обстоятельств.

Бабушка не была исправной прихожанкой и вообще обходила стороной вопросы веры в Бога, что давало ей право на экзотические духовные эксперименты, более яркие и волнующие. Бабушка сохраняла наивную веру в гороскопы. Дни свои она планировала, учитывая расположение далеких звезд, а также тайные намеки и подсказки зодиака. Толита с неиссякаемым любопытством внимала советам предсказателей судьбы, верила в особые силы хрустальных шаров, в таинственную азбуку чаинок на дне чашки, в то, как легли перетасованные ею карты Таро. Словом, во все, что в тогдашнем южном городишке считалось революционным и подозрительным. Когда Толита была в Марселе, какая-то цыганка поглядела на ее короткую разветвленную «линию жизни» и изрекла, что Толита не проживет больше шестидесяти лет. К моменту бабушкиного возвращения в Коллетон ей было пятьдесят шесть. Каждый день она сверялась с рекомендациями «И цзин», хотя дед считал «Китайскую книгу перемен» сатанинским писанием, если не сказать хуже. Толита внимательно относилась к любой бессмыслице, преподносимой «доской Уиджа» [79]. Ее «символ веры» представлял собой хаотическое нагромождение разнообразных истин. Толита общалась с ясновидцами, предсказателями, знахарями и им подобными. Публика эта, что называется, определяла погоду бабушкиной души. И тем не менее отважусь назвать Толиту наиболее последовательной христианкой.

Предсказание марсельской цыганки бабушка восприняла с предельной серьезностью, но спокойно, как настоящий стоик. Она занялась приготовлениями к своей кончине так, словно ее ожидала поездка в сказочную страну, закрытую для туристов. Когда наступило время выполнения очередного пункта — приобретения гроба, бабушка настояла, чтобы все внуки пошли с ней. Ей хотелось научить нас не бояться смерти. О скорой покупке гроба она говорила весело и вела себя при этом так, словно ей нужно подтвердить заказ номера в отеле.

— Это ни в коем случае не конец жизни. Скорее, самый интересный этап, — рассуждала Толита, пока мы шагали по улице Приливов, здороваясь со знакомыми и незнакомыми.

Глядя на бабушку, энергичную, освещенную ярким солнцем, Люк никак не мог понять, что за срочность.

— Толита, у тебя бездна здоровья. Папа утверждает, что ты еще помочишься на наши могилы.

— Твой отец, Люк, — грубый человек. Прошу тебя, не подражай манерам ловцов креветок, — ответила бабушка, гордая и прямая, как корабельная мачта. — Шестьдесят лет — столько мне отмерено в этой жизни. И мне гадала не какая-нибудь цыганка с базара. То была цыганская королева. Я хожу только к специалистам. Ни разу в жизни не была у врачей общей практики.

— А мама считает, что спрашивать гадалок о будущем — это грех, — заявила Саванна.

— Все перемещения твой мамы ограничиваются двумя штатами, — пренебрежительно усмехнулась Толита. — Она не знает мир так, как знаю я.