— Вы не оценили шутку, Лоуэнстайн.

— Неостроумная получилась шутка.

— Согласен, не экстра-класса. Но боже мой, до чего трудно хохмить, когда сидишь рядом с человеком, которому чувство юмора удалили хирургическим путем.

— Меня мало что смешит, — согласилась доктор. — Ничего не могу с этим поделать.

— Нет, Сьюзен, можете, — возразил я. — Поскольку мы видимся с вами ежедневно, у вас есть возможность заняться самосовершенствованием.

— И вы, Том Винго из Южной Каролины, считаете себя в состоянии мне в этом помочь? — с нескрываемой иронией спросила доктор.

— Прошу отметить: я игнорирую ваш выпад по отношению к моему родному штату и сразу перехожу к сути. Смотрите, доктор, я очень веселый человек. И достаточно часто говорю забавные, остроумные вещи. В ответ вы могли бы улыбнуться. Не прошу вас хохотать до колик. Во всем остальном я считаю вас совершенной женщиной.

— Бернард рассказывал мне, как вы заставляете его каждый день улыбаться, — сообщила доктор и улыбнулась сама. — Сын жалуется на ваше требование. Он чувствует себя полнейшим идиотом, которому надо двадцать пять раз растянуть губы, прежде чем тренер допустит его до мяча.

— Просто он очень симпатичный, — пояснил я. — А когда хмурится, то похож на громилу.

— Может, вы хотите, чтобы и я улыбалась по двадцать пять раз перед началом наших сеансов? — поддела меня доктор.

— Лоуэнстайн, с улыбкой вы выглядите потрясающе, — произнес я.

— А в остальное время?

— Не менее потрясающе. Просто и вы, и Бернард должны научиться чуточку больше любить себя. Кстати, доктор, пригласите меня на обед в один из дней, когда Герберта не будет дома.

— Чем он вам мешает? — Доктор заметно напряглась.

— Видите ли, Герберт не в курсе, что его сын постепенно превращается в квотербека. Полагаю, вы не хотите, чтобы он об этом узнал.

— Вас устроит завтрашний вечер? У мужа будет концерт в Бостоне.

— Приготовлю фантастическую еду, — пообещал я. — Будем пировать как короли.

— Том, можно вас спросить?

— Об угощении?

— Нет, о сыне. У него действительно есть способности к футболу?

— Да. К моему удивлению, Бернард оказался весьма перспективным парнем.

— Почему вас это удивляет?

— Потому что он рос не в доме Медведя Брайента [106], — нашелся я.

— Кто такой Медведь Брайент? — поинтересовалась доктор.

— Еще одна шутка, Лоуэнстайн, и, кажется, удачная. Вы меня просто провоцируете на юмор. Простите ради бога. В тех местах, откуда я родом, не знать о Медведе Брайенте — это все равно что для вашего мужа не знать, кто такой Иегуди Менухин. Брайент — футбольный тренер.

— А что такое линия розыгрыша?

— Черт побери, зачем вам это?

— Каждый раз, когда я пытаюсь обсудить с Бернардом его новое увлечение, он смотрит на меня как на непроходимую дуру. Сын теперь трещит о футболе без умолку. Из него вылетают разные странные словечки вроде «кик-офф», «филд-гол», «помеха пасу», «офсайд». Такое ощущение, что я попала в иностранное государство.

— Вы начинаете постигать футбольный язык, доктор.

— Том, Бернарду обязательно заниматься с гантелями?

— Да, доктор. Это входит в систему его тренировок.

— Как вы вообще находите Бернарда? Только честно.

Из ее голоса исчезли прежние спокойные и уверенные интонации.

— Насколько честно?

— Настолько, чтобы я на вас не рассердилась.

Мне показалось, что доктор хочет улыбнуться, но она сдержалась.

— Ваш сын, Лоуэнстайн, — приятный парень.

— Том, у меня крепкий характер, так что я могу выслушивать не только похвалы.

— Судя по всему, Лоуэнстайн, мальчик жутко несчастлив, — заключил я, и лицо доктора помрачнело. — Его состояние мне небезразлично. Возможно, потому, что оно в чем-то совпадает с моим. Или потому, что я знаю, как Бернарду выбраться из его несчастий, но не представляю, как мне выкарабкаться из своих.

— Он передал мне ваши фразочки, сказанные в первую встречу, — сообщила доктор. — Я тогда страшно на вас разозлилась. Бернард утверждает, что вы дважды довели его до слез.

— Он вызывающе себя вел. Я не занимаюсь с теми, кто не проявляет ко мне элементарного уважения. Я потребовал, чтобы он был вежлив и соблюдал определенные правила, установленные между тренером и учеником. Это ничуть не повредит его психике, обещаю.

— Том, он целых три года ходил к психотерапевту, — прошептала доктор.

— Эти визиты явно не слишком ему помогли. С парнем что-то творится. У него буквально на лице написано, что он никому не нужен. За всю жизнь его ни разу не похвалили. Такое чувство, что иногда ему даже дышать больно.

— Мне казалось — Академия Филипса его изменит. Возможно, появятся новые друзья. Он ведь рос домашним мальчиком. Ни разу не оставался ночевать у приятелей. Бернард с самого рождения был трудным ребенком. Совсем не ангелочек, как другие малыши, которых я видела в парке. У сына в душе есть потаенный уголок, куда я так и не смогла проникнуть, сколько ни пыталась. Островок одиночества.

— А одиночество передалось ему от вас или от Герберта? — уточнил я.

— Одиночество — это от меня.

— Футбол — игра коллективная, — заметил я. — Должно быть, поэтому Бернарда туда и потянуло. Знаю, вас вовсе не радует его увлечение спортом, но на тренировке ваш сын преображается. И потом, это его самостоятельный выбор, сделанный без согласия родителей. Я действительно считаю Бернарда несчастным, но когда парень делает упражнения или гоняет за длинными передачами, он выглядит счастливее, чем поросенок, нашедший лужу.

— Том, я ни разу в жизни не видела футбольный матч, — призналась доктор Лоуэнстайн.

— Вы чертовски много потеряли, доктор.

— И в будущем не собираюсь смотреть.

— Не зарекайтесь. Держу пари, на следующий год вы с Гербертом специально поедете в Академию Филипса, чтобы побывать на игре с участием Бернарда.

— О, это будет до моего развода или после? — со стоном сказала она.

Я взял с полки сумочку Сьюзен и поставил ее на пол посередине кабинета. Затем я жестом велел доктору встать напротив меня, по другую сторону сумочки.

— Показываю, Лоуэнстайн.

Я принял трехопорную позицию и дотронулся до сумочки.

— Представьте, что это — мяч. Вы команда защитников. Я команда нападающих. Я пытаюсь удержать мяч и забросить в ворота, которые у вас за спиной. Ваша задача — мне помешать. Пока мяч у моей команды, ваша должна постоянно находиться по эту сторону от мяча. Моя команда — по другую сторону, пока у нее не отберут мяч.

— Том, это же невыносимо скучно, — заключила доктор Лоуэнстайн, но со смехом.

— Не перебивайте тренера, иначе вам придется побегать вокруг озера в Центральном парке. Так вот, то место на поле, где мяч, и есть линия розыгрыша. Теперь понятно?

Сьюзен отрицательно замотала головой.

— Доктор Лоуэнстайн, американка не имеет права не знать, что такое линия розыгрыша.

— Вероятно, ваша система тренировок немного проржавела, — усмехнулась она.

— Возможно, — согласился я. — Но кое-что всегда срабатывает. Сработает и на этот раз. Завтра увидите, какие глаза будут у Бернарда после большого сюрприза.

— Что вы задумали?

— Завтра вашему сыну предстоит то, что я называю «священной ночью». Я выдам форму мальчишкам, которые вошли в команду. Бернард доказал, что достоин играть в команде. Лоуэнстайн, хотите, принесу какую-нибудь популярную книжку об американском футболе?

— Не стоит.

Я встал. Доктор приблизилась ко мне и слегка коснулась моей руки.

— Офсайд, — произнес я и почувствовал, как во мне шевельнулось желание, словно зверь, который находился на грани вымирания и вдруг проснулся после долгой и тяжелой спячки.

Моя жизнь по-настоящему началась только тогда, когда я собрался с силами и простил отца за то, что он превратил мое взросление в затяжной марш кошмаров. Кража краже рознь, и если у вас украли детство, смириться с этим трудно. Скажу просто: когда я был ребенком, отец ужасал и разрушал меня. Тем не менее — для меня это так и останется загадкой — однажды я проникся неослабевающим сочувствием к отцу, ощутил, что люблю его давней, хоть и напряженной любовью. Отцовские кулаки являлись вместилищем силы и власти, однако его глаза были глазами моего отца, и что-то в них всегда было родным мне. Отношения в семье полны противоречий; отец не обладал врожденной склонностью разбираться в них. Он не знал, что такое отцовская нежность; добродетели заботливого отца так и не развились в нем. В нескончаемой войне, что почти не утихала в нашем доме, искренние попытки отца к примирению ошибочно принимались нами за краткие и фальшивые предлоги для временного прекращения огня. Отец не обладал утонченностью. Он минировал все гавани своей души, все подступы к своему сердцу. И только когда мир поставил отца на колени, я наконец смог прикоснуться к его лицу, не боясь, что он меня ударит. К своим восемнадцати годам я знал все о полицейском государстве и, только покинув родительский дом, почувствовал, что осадное положение закончилось.