— Я ждал вас.

— Мясо пахнет божественно.

Сьюзен подошла к креслу.

— Теперь я хочу услышать, как вы хаете Нью-Йорк. Давайте, ругайте его прямо сейчас, когда город раскрывает перед вами все самое лучшее.

— Вид, конечно, потрясающий, — согласился я. — Просто мне не доводилось видеть Нью-Йорк таким.

— Я наблюдаю это каждый вечер и не перестаю восхищаться.

— Этот дом будто специально построили, чтобы наслаждаться закатами, — с искренним восторгом заметил я. — Знаете, доктор, у вас с мужем изумительный вкус и чертова пропасть денег.

— Мама, — послышалось сзади.

Мы обернулись.

Нашему взору предстал Бернард в полном футбольном облачении. Впрочем, не совсем; он стоял в носках — плотных шерстяных носках футболиста. Новенькие бутсы, сверкающие наклейками против скольжения, парень держал в руках. В этом странном освещении Бернард казался еще выше. Он утратил привычный облик, словно родился для какой-то новой жизни, о которой прежде и не мечтал.

— Полная экипировка футболиста. Тренер Винго принес.

— Боже милостивый, — только и смогла вымолвить потрясенная Сьюзен.

— Мам, тебе что, не нравится? Тогда исполняй привычный репертуар. Скажи, что я в этом не смотрюсь. Кстати, все подходит, кроме шлема, но тренер Винго пообещал, что шлем подгонит.

— Доктор Лоуэнстайн, хочу представить вам вашего сына, отважного нападающего Бернарда. Его называют «Игроком с берегов Миссисипи» [124]за то, что его длинные передачи всегда непредсказуемы. Он обожает нижние подачи и предпочитает сражаться на своей территории.

— Если отец увидит тебя в этом наряде, он сразу же со мной разведется, — заключила мать нападающего Бернарда. — Сынок, ты должен дать мне слово, что никогда не покажешься в этой форме перед отцом.

— Но, мам, тебе-то она как? Как я смотрюсь?

— Непривычно, — засмеялась она.

— Показ окончен, — вмешался я. — Бернард, иди переоденься к ужину. Еще каких-нибудь сорок минут, и мы будем пировать как короли. Кстати, ты сегодня упражнялся с гантелями?

— Нет, сэр, — ответил мальчишка, тяжело дыша от злости на мать.

— Попробуй выжать семьдесят пять фунтов. Думаю, ты вполне готов к этому.

— Да, сэр.

— И когда мы сядем за стол, называй меня просто Томом. От официальностей за ужином у меня пища не переваривается.

— Ты выглядишь очень непривычно, Бернард, — повторила Сьюзен. — Я вовсе не хотела тебя обидеть. Мне надо немного привыкнуть. Ты такой… свирепый.

— Ты считаешь меня свирепым? — обрадовался Бернард.

— Да, в тебе явно есть что-то от сильного зверя.

— Спасибо, мам, — крикнул Бернард и понесся по восточным коврам к себе в комнату.

— Порой комплименты имеют странное свойство, — задумчиво произнесла доктор Лоуэнстайн. — Налью-ка я нам чего-нибудь выпить.

Ужин проходил угрюмо, хотя поначалу все было неплохо. Бернард говорил преимущественно о спорте: о своих любимых командах и игроках. Мать недоуменно глядела на него, словно видела впервые. Она задала несколько вопросов о футболе и обнаружила такое впечатляющее невежество, что на время я даже утратил дар речи.

Я заметил, что мать и сын взаимно нервируют друг друга и рады присутствию гостя, который сглаживает напряжение. Мне оно было тягостно, и я неожиданно для себя превратился в затейника, в застольного шута, у которого по рукавам распиханы карты и на каждый миг тишины заготовлены шутки. Я ненавидел себя за эту роль, однако продолжал в том же духе. Меня самого ничто так не раздражает, как молчаливая враждебность между близкими людьми. И потому я весь вечер сыпал анекдотами, с профессионализмом хирурга нарезал барашка, наливал вино как сомелье, обученный клоунаде, и накладывал салат с небрежностью циркового жонглера. Когда подошло время десерта и я подал крем-брюле с кофе-эспрессо, собственное паясничанье выжало меня до предела. И тогда верх снова взяло привычное безмолвие матери и сына. Ложки позвякивали о края стеклянных вазочек. Других звуков не было.

— Тренер, как вы научились готовить? — наконец подал голос Бернард.

— Пришлось, когда жена поступила в медицинский колледж. Я купил хорошую поваренную книгу и месяца три экспериментировал над кусками мяса и другими продуктами. Я пек хлеб, который не ели даже голодные птицы. Но в том издании были ободряющие слова: «Если вы способны читать об этих блюдах, вы научитесь их создавать». К моему удивлению, мне понравилось поварское ремесло.

— Ваша жена никогда не готовит? — удивился Бернард.

— Когда мы только поженились, она баловала меня вкусными блюдами. Но потом все время стала отдавать учебе. После она стала врачом, родила трех дочек, но в остальном мало что изменилось.

— Значит, ваши дети, когда были маленькими, редко видели маму? — спросил Бернард, косясь на Сьюзен.

— Да, Бернард. Салли нечасто с ними занималась, — быстро ответил я. — Но знаешь, ей никогда не нравилось стоять у плиты в переднике. У нее свои интересы, свои цели. Она любит профессию врача. Девчонки гордятся ею.

— И теперь вы всех кормите? — продолжал донимать меня Бернард.

— Верно. Видишь ли, более года назад я потерял работу.

— Это что же? Значит, вы ненастоящий тренер? — Вопрос был задан с оттенком обиды, словно я обманул и предал своего подопечного. — Выходит, мама не смогла нанять мне настоящего?

— Бернард, не перегибаешь ли ты палку? — едва сдерживаясь, вмешалась доктор Лоуэнстайн.

Ее губы вытянулись в знакомую мне тонкую линию.

— Почему вы сейчас безработный? — осведомился Бернард, игнорируя материнское предупреждение.

— Потому что меня уволили.

Я отхлебнул кофе.

— За что?

— Это долгая история, Бернард. И обычно я не делюсь ею с мальчишками вроде тебя.

— Заведомая ложь, — заявил Бернард, обращаясь к матери. — Оказывается, Том — обманщик.

— Бернард, немедленно извинись перед гостем, — потребовала мать.

— С какой стати? Он обманывал меня, делал вид, будто он — настоящий тренер. А оказывается, никакой он не тренер. Его даже с работы выгнали. Он не заслуживает моего извинения.

— Тогда я попрошу у тебя прощения, Бернард. — Я всадил ложечку в подтаявшее мороженое. — Не сообразил, что для занятий тебе требуется официально признанное лицо.

— Взрослые меня просто убивают. Надеюсь, я никогда не стану взрослым.

— Возможно, так и будет, Бернард. Ты навсегда останешься подростком.

— Я хотя бы не вру насчет того, кто я, — выпалил он.

— Чуть не забыл, Бернард. Ты сказал родителям, что выступал за школьную команду. Но ты не участвовал в играх. Конечно, пустячок, но помогает нам прояснить отношения.

— Бернард, ну почему тебе непременно нужно все испортить? — Доктор Лоуэнстайн с трудом сдерживала слезы. — Почему ты ранишь тех, кто пытается сблизиться с тобой или хочет тебе помочь?

— Мама, кажется, я твой сын, а не пациент. Нечего вести себя со мной как психиатр. Почему ты не можешь просто со мной поговорить?

— Бернард, да я не знаю, с какой стороны к тебе подойти!

— Зато я знаю, — заявил я.

Мальчишка сердито ко мне повернулся. Он тяжело сопел, над верхней губой блестел пот.

— Что вы знаете? — с вызовом спросил он.

— Знаю, как к тебе подойти, — отчеканил я. — Твоя мать этого не умеет, а я умею. Потому что понимаю тебя. Сейчас ты ненавидишь себя за испорченный вечер, за то, что не смог удержаться. Это был единственный способ причинить матери боль, и ты им воспользовался. Тут ваши семейные дела, я в них не лезу. Но пока что я остаюсь твоим наставником. Завтра утром мы встречаемся на том же поле, только теперь ты будешь в полной боевой экипировке.

— Почему я должен с вами заниматься? Вы же ненастоящий тренер. Сами только что признались.

— Завтра ты и проверишь, настоящий я тренер или нет, — пообещал я, глядя на этого печального незрелого парня. — А я завтра проверю, настоящий ли ты игрок.

— Это как?

— Выясню, способен ли ты бить. По-взрослому. Примешь ли удар или провалишь. Впервые в жизни ты познакомишься с большим футболом. С контактным спортом.