Цыган напрягся, кожаная куртка лопнула и повисла клочьями на раздавшихся вширь плечах, перекрученного рвануло в обратную сторону, назад, к цыгану…. Нет, не к цыгану, потому что цыганами существ, оскалившихся у дальнего тамбура, назвать уже было нельзя.

«Откуда здесь твари Зоны?» – успел подумать Берет, понимая, что сейчас он безоружен, а значит, сделать ничего не может.

Над ухом раздались резкие хлопки. Прапор стоял в проходе и садил пулю за пулей в мутанта из видавшего виды ПМ, но никак не мог попасть. Не мог, потому что фальшивый цыган находился совсем не там, где его видел прапор. Пистолет грохнул в последний раз и умолк, высунув ствол, как усталый пес язык.

Берет уперся костылями в пол, махом перелетел через проход, упал, успев схватить валяющийся на полу обрез, сдвинул предохранитель вперед и, лежа на боку, навел его на того, кто казался цыганом. Сталкер в отличие от блатных и прапора видел, как тварь, оставив вместо себя морок, не торопясь плывет к ним. И она, эта тварь, похоже, поняла, что Берет ее видит, почуяла в нем человека Зоны, которому не впервой убивать ей подобных, который не промахнется, запнулась, попятилась и неожиданно исчезла в дальнем тамбуре вместе со своими собратьями. Лязгнула дверь, и свора пропала в сумерках.

В вагоне остро и горько воняло порохом. Блатные, на деле оказавшиеся никакими не блатными, а припозднившимися строителями-шабашниками, подобрали своего товарища, тот ошалело крутил головой и глотал водку из горлышка. Прапор ползал по полу, собирая гильзы и матерясь. Ох, не прост оказался прапор, совсем не прост!

Берет сунул обрез за пазуху, дотянулся до костылей и вернулся на место.

– Наследили, как шпана малолетняя, – сказал прапор, пряча пистолет. Гильзы он завернул в газету и сунул в свой мешок. – Ты это… помалкивай насчет ствола, слышь, служивый! Целее будем.

Один из шабашников, плотный мужик с корявыми натруженными руками, подошел к Берету и спросил:

– Обрез-то, может, вернешь?

– Обойдетесь, – отрезал Берет. – Нельзя вам оружие, еще стрельнете кого, чего доброго.

– Обрез – он ведь тоже денег стоит… – зло сказал мужик, но настаивать не решился – зыркнул исподлобья и пошел к своим.

– Выходим, – сказал прапор, когда электричка стала притормаживать. За окнами стояла августовская темень, только вдалеке, у самого горизонта, мрак прокалывали тоненькие иголки огоньков. – Дождемся следующей электрички, а лучше перекантуемся на полустанке до утра. Света эти твари побаиваются, хотя по мне, что они, что полиция – одинаково хреново. Но полиции здесь быть не должно, нечего им делать на безлюдном полустанке.

– И много таких тварей на дороге? – спросил Берет.

– Это ты у них спроси, ведь тот, что под цыгана работал, он, похоже, тебя признал. Так ведь сталкер? Сталкер, я сразу понял, только поначалу чего-то засомневался. А теперь вот точно знаю!

Берет промолчал.

– А едут они в Москву, – не унимался прапор, – все вы едете в Москву! И не хотел бы я знать, что вы там собираетесь делать.

– Что, если сталкер, так, значит, уже и не человек? – наконец сказал Берет.

– Может, и человек, не знаю. – Прапор успокоился, помолчал, затягивая горловину мешка, и вскинул свой безразмерный сидор на плечо. – Я тоже, как из армии вышибли, наладился было в сталкеры, да вовремя понял – не мое это. Много ли вас возвращается? Один из сотни? Из тысячи? А с деньгами? Кроме того, я женщин люблю, а в Зоне не до женщин. Да и после, предполагаю, тоже.

Прапор закурил, за окном медленно проплыли огни.

– Ну, пошли, что ли, сталкер.

Двери зашипели и выпустили их на бетонную платформу, в темноте угадывался низкий подлесок, пара фонарей освещала неряшливо сваренные поручни и выкрошенный до ржавой арматуры бетонный пандус, поднимающийся к железнодорожным путям. Воздух тревожно пах близкой осенью и почему-то соляркой.

– Здесь раньше танковая часть стояла, – пояснил прапор. – Вот под этим фонарём и заночуем, какой ни есть, а все-таки свет.

Непросто безденежному и безбилетному приезжему, да еще и бомжеватого вида, проникнуть в Москву с парадного входа. На вокзалах и в аэропортах полным-полно полиции, сторожится столица, да только плохо сторожится, скорее напоказ, чем на самом деле. Потому что границы города дырявы и проницаемы для бродяг и авантюристов всех мастей и любого пола. Для искателей денег, красивой и просто другой, не такой серой и безнадежной, как в глубинке, жизни. Так, оболочка чудовищно раздувшейся клетки, уже нездоровой, но еще вполне жизнеспособной, неприступна для вполне безобидных бактерий, но проницаема для вирусов. Потому что вирусы в отличие от здоровых, но чужих клеток умеют прикидываться своими. День и ночь идут битком набитые потрепанные двухэтажные автобусы европейского производства и сомнительного происхождения со всей федерации, а больше с юго-востока. На фанерных нарах гортанно переговариваются, играют в нарды и тишком покуривают в рукав незваные гости столицы, предвкушающие, что именно им суждено стать будущими хозяевами мегаполиса. Это их дорога, с придорожной восточной кухней и зелеными домиками молелен на остановках. Что выгружают из багажных отсеков раздолбанных «мерседесов» и «автолайнов» на обочинах кольцевой дороги? Кто знает? Может быть, наркотики, может быть, оружие…

А с юго-запада и севера, по железной дороге в Первопрестольную катит другая публика, не сказать, что цивилизованнее, но для России исстари привычная. Это бродяги и бомжи, в основном русские, украинцы и белорусы, славяне из глубинки, безденежные, давно отчаявшиеся быть хозяевами в некогда своей стране и смирившиеся с этим фактом. Еще с северов и прочих неуютных мест едут бывшие зэки, они обычно сватаживаются группой и так добираются до своих малых родин, где их зачастую не очень-то и ждут.

Пусть на центральных вокзалах дежурит полиция, пусть повсюду, где можно, установлены рамки металлоискателей, пусть патрули с собаками рыщут по привокзальным закоулкам, тот, кому надо попасть в город, тот в него попадет. Он просто сойдет на незаметной остановке, там, где, кроме перрона и будки кассирши, ничего нет, ни металлоискателей, ни патрулей с собаками, разве что пара свежеиспеченных прыщавых полицейских. Слугам закона, а на деле слугам хозяев всех российских законов и закончиков, нет дела до не очень-то чистых, да еще и нищих приезжих, с которых и взять-то нечего. И сорная человеческая мелочь практически беспрепятственно проникает в бессчетные поры города.

Прапор Юра после случая в ночной электричке сделался неразговорчив и не то чтобы сторонился сталкера, но вот прежней открытости не стало. Видно, наслушался историй о выходцах из Зоны Отчуждения, а может, знал нечто этакое. Знал, да помалкивал. Скорее всего все-таки знал, потому что, прощаясь с Беретом, посмотрел как-то по-особенному и сказал:

– Ты вот что, браток, не в обиду будь сказано, постарайся держаться от нормальных людей подальше, а то всякое может быть…

Берет хотел было обидеться, но сдержался, сам чувствовал, что что-то с ним не так, правда, к добру или к худу, пока не разобрался.

– А что?

– Да разное рассказывают… – прапор потер свежевыбритый подбородок (брился Юра каждое утро, регулярно, военный человек все-таки) и нехотя добавил: – Плохо вы, сталкеры, на нормальных людей действуете. Поговаривают, обычный человек рядом с выходцем из Зоны превращается в натурального урода. Хотя, может, врут люди, не знаю… Я вот с тобой трое суток, а со мной пока ничего такого не случилось, хотя, честно говоря, очко все равно играет, и еще как! Ну, будь, сталкер, у тебя своя дорога, а у меня – своя.

Шагнул в проулок между желтовато-белесыми, словно вытертые листы ватмана, панельными девятиэтажками и пропал, сгинул, растворился в московских окраинах. Да уж, непрост был прапор Юра, ох, непрост!

Не так представлял себе сталкер возвращение, совсем не так! Хотя, если разобраться, ничего непоправимого не случилось. Деньги надежно хранятся у доверенных людей, даже пальцами ног уже шевелить получается, спасибо Зоне-матушке, медленно регенерирует сталкерский организм, конечно, но и то хорошо, глядишь, через полгодика танцевать можно будет, а с кем – найдется, Москва женщин не прячет. Скорее наоборот.