Капитан переходил из комнаты в комнату, и везде он видел устлавшую квартиру черную бархатистую ткань. Лишь местами попадались куски необгоревших обоев, белевших трогательно-беспомощно. Никого не обнаружили пожарные в этом длинном бараке…

Костюк возвращался в часть на своей машине совсем больной. Хоть голова и прошла, однако его знобило, и в тело вселилась чужая мелкая дрожь.

И все же он остался, больной, ослабевший, но внешне такой же, как всегда, — подтянутый, серьезный, спокойный.

И последовал вызов — знакомым высоким женским голосом, и снова затрещал звонок тревоги, и побежали ребята по коридору, на ходу одеваясь, что-то подтягивая, прихватывая с собой снаряжение. Без спешки, но сильно поторапливались. И полетели машины, и ревели сирены, и снова был пожар. И снова пожар был трудным.

На чердаке семиэтажного дома, у самого края, рвался огонь.

И снова-таки опоздали с вызовом, потому что никому дела не было до чердака, потому чердак — явление общественное, почти что безнадзорное. Он находился под началом слишком многих людей — лифтеров, уборщиц, работников жэка, чтобы кто-то всерьез о нем заботился. Пока не текли потолки последнего этажа и работали лифты, никто туда не заглядывал.

— Мальчишки там, мальчишки бывали, — донеслось до слуха Костюка. В окружающей толпе каждый обычно очень хорошо знает причину пожара. Только причины эти почему-то у всех бывают разные.

— Какие мальчишки? Они сейчас все в школе, время-то дневное.

— Чужой там побывал кто-то. Нарочно.

— Не смешите! Кому надо?

— Потеснитесь, граждане, потеснитесь. Не напирайте, запретная зона, несчастный случай возможен — реснички обгорят.

Костюк стоял и, морщась от недомогания, наблюдал, как работает команда. Все было правильно, десять раз заучено и отрепетировано. Наступление на огонь пошло по двум направлениям, по ступеням внутри дома (не работал лифт) пожарные потянули пару рукавов, и во дворе перед фасадом, здания выкинули лестницу. Она пружинила и раскачивалась, приближаясь концом к верхнему этажу.

По этой лестнице поднимался Шараев, знакомый молодой пожарный, но Костюк предпочел бы видеть там другого парня. Резковато, чуть судорожно работал Шараев после происшествия в старых домах.

Наконец, кое-как закрепив колеблющуюся консоль лестницы, оказался на крыше. Дальше — дело техники, за Шараевым двинулись пожарные со стволами, рукава натянулись и провисли.

Костюк пошел внутрь здания поглядеть, как идет работа. Его слух поразил собачий лай в квартире на последнем этаже.

— Что же вы? — спросил он у молодого ствольщика. — Слышишь, лает?

— Не до псов, товарищ капитан! На чердаке хватает работы. Да и непонятно, отчего лает. Может, от шума.

Костюк все же велел вскрыть дверь, так как хозяев не было дома. Квартира полна дыму, огня нет. Видимо, через щели и вентиляцию сочился дым. Навстречу выбежала маленькая болонка, залилась пронзительно, визгливо.

Костюк взял дрожащий от ужаса комочек на руки, понес вниз. Пожар уже добивали. На лестничных площадках толпились люди, головы вверх, улыбки и страх. Странная смесь чувств на их лицах. У подъезда капитан опустил собачонку на мокрый асфальт.

И вдруг увидел знакомое лицо. Почти в двух шагах от него стояла та девушка или женщина, кто ж ее знает. Бледное невыразительное лицо, в руках сумка, и обесцвеченные глазки напряженно вглядываются вверх, под крышу. Лицо это поразило его. Рядом с другими, красными, разными, взволнованными, лицами оно гляделось неживым. Не мертвым, а неживым. Остановившийся взгляд странно, пугающе не соответствовал моменту. Все вокруг волновались, а лицо это не волновалось. Просто любопытствовало, внимало происшествию. Именно это поразило Костюка.

А может, болен он был тогда. В другой бы раз и не заметил, а сейчас взгляд обострился особенной, узкой остротой.

Так или иначе, но запомнил капитан эту девушку-женщину с примятой пластмассовой сумкой в руках. Тем более что два раза попалась на пожаре. Правда, в одном и том же районе, но места были довольно отдаленные друг от друга, а потому и встречи эти показались Костюку странными.

Пожар погасили, чердак спасли, собачонку Костюк вручил соседям, и команда двинулась в часть. Домой, считали пожарные.

Сирены не ревели, автомашины неслись быстро, но без обычного торопливого эффекта. Костюк, как приехал, домой позвонил. Жена сразу же принялась уговаривать бюллетень взять.

— Ты не железный, — убеждала, — прошлый раз переходил на ногах, до пневмонии доходился.

— Скажешь еще, — отмахнулся Костюк, положил трубку и пошел к Замятину.

— Я знаю, что есть любители пожаров, завсегдатаи, что толкутся возле огня, ругают нас, пожарных, и все такое. Но тут другое.

Костюк помолчал, Петр Федорович перекладывал бумаги.

— Важное совпадение: одна и та же фигура в один день в двух довольно-таки удаленных местах. На Кольцевой и Огородной — масштабы! Хотя район один, но все же. И вызовы, тот же женский голос. Высокий, с повизгиванием.

Замятин потер лоб.

— Знаешь, — сказал он, подобрав стопку бумаг, — получишь еще один такой, выедем вместе. Я разберусь.

Но в тот день не было больше вызовов, сделанных жизнерадостным женским голосом. А к концу дежурства, к утру, Костюк и вовсе расхворался и поехал домой больной, отрешенный от окружающей жизни равнодушным сознанием. Болезнь замкнула его внимание на себя. Внешний мир оказался забытым и ненужным, и лишь самые сильные впечатления тревожили ум пожарного.

— Знаешь, почему у пожарных семьи крепкие? — сказал он жене, готовясь сладко болеть на чистых простынях в условиях домашнего уюта.

Жена не ответила, лишь косо глянула, подтыкая подушку.

— Потому, что мы домой, точно с фронта, возвращаемся.

— Это вы… — Костюк не понял, что хотела ответить ему Галя, да и не вслушивался особо, отдавшись течению болезни. Он погрузился в нее, как окунаются в прохладную реку летом — сразу и глубоко…

Болезнь взяла свое: заснул капитан Костюк и проснулся поздно вечером, расслабленный, подобревший.

В комнате, в отдалении, на стуле сидел Петр Федорович. Он был в форме, чинный и немножко, по-смешному, торжественный. Сидел прямо, глядел добрыми, расплывающимися от усталости глазами. На коленях у него пристроилась сетка с мандаринами.

— Петр Федорович! — удивился Костюк. — Вы?! Давно?

Он рванулся из постели, но слабость в его теле обернулась тяжестью — не пустила.

— Лежи, лежи, только вошел, — уютно поворчал Замятин. — Температура высокая? Простудился или как?

— Да была какая-то. Неважно. Похоже, грипп. Что у нас там нового?

— Да ничего нового, — отвечал Петр Федорович. — Ничего. За день какие новости?

Так всегда отвечал, потому что только космические катастрофы или микроскопические житейские мелочи привлекали тренированное внимание старого пожарного. Средние человеческие беды — жизнь, смерть, увечье, обнищание — лежали в границах привычных, ежедневных явлений, а потому оставались эмоционально не обозначенными.

Правда, кое-что все же обнаружилось.

— Да, — Петр Федорович улыбнулся. — Кстати, твою эту пироманку поймали.

— Кого? — удивился Костюк.

— Ну ту, что вызывала тебя по телефону. По приметам та же самая с сумочкой, что ты рассказывал. Поджигательница.

— Что такое пироманка? — спросила Галя.

Петр Федорович уселся покрепче, поосновательней, стал рассказывать. Оказывается, странные люди есть на свете. Больные они, что ли? Эти люди любят поджигать. Просто так, для своего удовольствия. Подожгут и смотрят, как горит. А потом — пожарных вызывают и наблюдают, как пожар гасят. Странные больные люди.

Петр Федорович запомнил наблюдение Костюка. И когда прозвучал вызов, снял трубку. Повизгивающий насмешливый голос назвал адрес и добавил:

— Поторапливайтесь, пожарнички, пусть красивый капитан приезжает — для него работа!

Красивым капитаном был в их части Костюк — синеглазый, строгий, быстрый.

На вызов Петр Федорович поехал сам. Приехали, развернулись и довольно быстренько пожар погасили. Сила огня была еще незначительной, и помощь подоспела вовремя.