— Здравствуйте, Николай Николаевич. Вы что, недавно из заключения?

Окликнувший опешил, снял очки, протер их и снова надел.

— Не пойму, шутите вы или всерьез?

— Шучу, шучу, но почему «гражданин», а не «товарищ»?

— Простите, это я от волнения.

— Слушаю вас…

— Да, да… Ну-с, так вот, приезжаю я сегодня на дачу, а там… Извините, инспектор, я случайно не похож на сумасшедшего? Нет? Тогда продолжаю. А там, на даче то есть, какой-то сумасшедший матрацы порет. Порет и, представьте, зубами скрипит. Я увидел и к вам. А вы навстречу. Что будем делать, инспектор, а?

— Задерживать, естественно. Пошли, — сказал Паршенков и направился к даче москвича. Но тот и не подумал тронуться с места. — Что же вы? Я ведь жду.

— Товарищ инспектор, если не секрет, оружие при вас?

Ах вой оно что…

— При мне, при мне, — соврал Паршенков, — пошли.

Вот и дача москвича. Но хозяин первым не входит. Трусость? Ну что вы, вежливость.

Увы, дача безлюдна. Сумасшедшего и след простыл. Зато матрацев груды. И все распороты. Что за матрацефоб?

Паршенков достает блокнот и со слов дачевладельца набрасывает устный портрет потрошителя матрацев. Гнилозубый… Нос на двоих рос, одному достался… В джинсах с отворотами…

— До свидания. Будем искать.

По дороге в отделение заглянул на другие дачи: и там такая же картина — распотрошенные матрацы.

Доложил по начальству. И услышал то, что ожидал услышать: «задержать» и «действуйте».

На всякий случай, помня, что один ум хорошо, а два лучше, поинтересовался, как действовать.

— По принципу: на ловца и зверь бежит, — последовал ответ.

Прикинул — местный потрошить матрацы не будет. Значит, заезжий. А заезжему одна дорога домой, через станцию. На ней и устроили засаду. Всем подразделением. Но потрошитель… Надо же! Набежал именно на Паршенкова. Зубы… Нос… Джинсы… Он! На сумасшедшего не похож. По виду скорее глупый, чем умалишенный.

— Пройдемте! — И ни слова возражения в ответ на приглашение.

И вот допрос:

— Фамилия?

— Воробьев.

— Место жительства?

— Деревня Нагорная.

— Матрацы порол?

— Порол.

— Зачем?

— Деньги искал.

— Вот те раз. Да почему в матрацах?

— Начальники, а не знаете, что дачники деньги завсегда в матрацах держат.

Паршенкову и смешно и грустно. Жаль парня. Но вор всегда вор, хоть и слабоумный. Пусть с ним прокуратура разбирается — лечить или судить. А он свое дело сделал. Задержал преступника и, может быть, в эмбрионе вора прихлопнул, не дал ему развиться.

Росли годы службы. Рос и Паршенков от награды к награде, от звания к званию. Менялись и места службы. Последнее — Абрамцево, сразу прибавившее забот и хлопот.

Абрамцево у всех на виду, а с ним и он, Паршенков, старший участковый инспектор Загорского отделения внутренних дел, капитан милиции, депутат и член исполкома сельского Совета. А раз на виду, то не маячь попусту, а свети, как маяк, идеальным порядком.

И Паршенков светит. Порядок у него всегда на высоте. И тому есть пристрастные свидетели: «Житья от этого Паршенкова не стало. Хоть ноги из Абрамцева уноси». Чей отзыв, угадать нетрудно. И он по душе Паршенкову: признание врага, проигравшего бой, лучшая награда победителю.

На этой мажорной ноте я и собирался закончить свое повествование о капитане милиции Паршенкове, но вмешался случай — страшный роковой случай — и окрасил окончание в минорные тона.

Был день. Ясный, насквозь прошитый лучами и обдуваемый со всех сторон свежим лесным ветерком. Паршенков дозором обходил владенья свои. И чего греха таить, радуясь солнцу, ветру, цветам, кивающим ему из палисадников, меньше всего хотел встретиться с кем-нибудь из тех, кто, увы, не украшает жизнь, а, наоборот, грязнит ее.

Вдруг где-то кто-то матерно выругался. Он по голосу узнал кто — Василий Соловьев, питух, буян, дармоед. И лечили его, и срок давали, а он по отбытии опять за пьянство-буянство. Нет, пришла, видно, пора подольше за решеткой подержать.

Подошел. Раскрыл планшет. Достал бумагу. И со словами: «Вызов в милицию. Распишитесь в получении» — протянул Соловьеву.

— Я те распишусь, я те… — огрызнулся Соловьев и странно, как-то боком, стал обходить инспектора.

«Эк его хмель водит», — подумал Паршенков, усмехнулся и в ту же секунду чуть не взвыл от боли, пронзившей правый бок. «Нож», — догадался, обернулся и увидел убегающего бандита. Догнать? Скрутить? Боль не пустила, и он сделал единственное, что еще мог сделать, спасая свою жизнь. Остановил попутку и велел отвезти себя в больницу.

Хирурги не скоро поставили его на ноги. Но в строй вернули. Бальзамом на рану был приговор, сурово покаравший бандита.

И Абрамцево облегченно вздохнуло: «Берегитесь лиходеи, питухи и паразиты, старший инспектор Паршенков снова на посту».

Города подобны людям. Они рождаются и умирают. У них бывают счастливые или несчастные судьбы. Бывают взлеты и падения, праздники и траур. Минуты славы или позора.

Города просыпаются утром, работают днем, спят по ночам. У них есть здоровые и больные клетки. Есть мозг, кровеносная система, мышцы и нервы, хотя и называется это иначе, чем у человека.

Городам нужно отдыхать, питаться, согреваться, лечиться, обновлять свой организм, избавляться от шлаков.

Города как люди.

И так же, как у человека по температуре, пульсу, давлению можно определить его самочувствие, наличие и степень недуга, так и у городов есть места, где можно узнать о каких-нибудь городских болячках, ушибах, синяках. И принять меры, лечить.

Дежурная часть Главного управления внутренних дел Мосгорисполкома помещается на Петровке, 38, точнее, в Среднем Каретном переулке, в не очень большом двухэтажном здании. Здесь круглые сутки пребывает дежурный по городу Москве. Звание не совсем уставное, зато точно отражающее деятельность этого человека, вернее людей, неустанно несущих службу на этом посту.

…Десятки тысяч москвичей переезжают каждый год на новые квартиры, справляют свадьбы, нарекают именами родившихся детей.

Но об этом не сообщают.

Сюда звонят с бедой. Беды этой все меньше с каждым годом, но она есть. Если сравнить ее с радостями, она покажется совсем маленькой, а в многомиллионном колоссальном городе ее и не заметишь, затеряется она, беда.

Но здесь, куда звонят только о ней, она заполняет комнату.

Бациллы чумы незаметны, сколько их на весь мир? Но когда они собраны в одной колбе…

Печальная работа идет в этой комнате.

Печальная и славная.

Славная потому, что не только собирают здесь сообщения о горестях и несчастьях, но и борются с ними, исправляют. Возвращают людям покой и радость. И к людям возвращаются смех, тишина, безопасность, и они вскоре забывают о прошедших тревогах. Те тревоги, горести, все грязное, все жестокое оседает в этой комнате, в сердцах и памяти этих спокойных энергичных людей.

Но сердца их не становятся от этого черствее и замкнутее, наоборот, они становятся добрее хорошей, а не «добренькой» добротой и шире открываются людям.

Так вот эта комната. Впрочем, здесь три больших помещения — почти залы. Опишу их. Ну, во-первых, оперативный зал. Вишневый палас на полу. Вишнево-серые стены, их покрытие гасит звук. Здесь всегда тихо, и говорят здесь негромко. Право же, я не видал другого такого места, где бы покой и тишина пребывали в столь разительном контрасте с тем драматическим, чем тут заняты люди. На стене огромная карта Москвы, на которой зажигаются белые, зеленые, красные лампочки, обозначая милицейские объекты. Телевизионные экраны позволяют видеть многие «главные» площади и улицы столицы. Нажал кнопку, и перед тобой площадь Свердлова, нажал другую — площадь Маяковского… Бегут, торопятся прохожие и снова рвут вперед. Суета, движение, напряженная жизнь больших магистралей. И мало кто из торопящихся по своим неотложным делам пешеходов ведает, что за безопасностью их и их покоем неизменно следит из этой далекой комнаты внимательный, заботливый взгляд.