Между рук Снежаны тихо вспыхивали и гасли крохотные огоньки, которые и близко не походили на обжигающий шар огня.

— Вот видите? — повторил курганник. — Не стоит сопротивляться. Подумай сама, амазонка. Остаток жизни ты проведешь здесь, со мной, как моя служанка. Да, сейчас тебе кажется, что это страшно, и ты готова скорее умереть, чем согласиться на рабство. Но я не дам тебе это сделать; ты слишком нужна мне.

Сияющий иероглиф вспыхнул, и слепящая волна света растеклась по взорвавшемуся всполохами небу.

— Долгие годы, столетия ты проведешь в этой пустыне. Сперва будешь страдать, но потом привыкнешь, как привыкают все и ко всему, если остаются в живых. Тогда тебе захочется чем-то скрасить свое существование.

Кипенное блистание стало гаснуть, и я с ужасом понял, что оно впитывается в меня — в меня и в Снежану.

— Чем больше ты сопротивляешься, тем слабее станешь, когда я порабощу тебя, — говорил курганник. — Позволь своей силе остаться; стань лучшей из моих воинов. Сейчас тебе кажется, что это рабство. Но придет день, и ты осознаешь, что даже рабство бывает разным.

Я закрыл глаза, призвав на помощь все то, чему учили наставники в Ледяном дворце. Увидеть магическую силу, которая направлена против тебя, представить ее как нечто телесное, плотное — словно стрелу или арбалетный болт. И потом пропустить ее сквозь себя, раствориться густым туманом, которому нельзя повредить.

Я не смог.

Магия Нефритового льва не была сильнее моей — напротив, я чувствовал, что она гораздо слабее. Но курганник был прав — я совершенно не знал ее. Это как детская загадка — совсем простая, с которой справится даже пятилетний ребенок. Только заданная на языке, который мне не знаком.

Я ощутил, как холодный свет иероглифа проникает в меня, растекаясь по всему телу. Он бежал вслед за кровью, обгонял ее, хватал холодными лапами, заставляя остановиться. Сковывал холодным дыханием нервы, ловил облачки дыхания в моем рту и превращал их в крохотные кусочки льда.

Только сейчас я увидел крохотную алую точку, замершую в центре вихревой фигуры. Сапфировые глаза Снежаны тоже устремились к ней. То пронзала ветер капелька крови, которую амазонка отдала курганнику.

Ослепительный свет залил небо, и я уже не мог различить, где он — вокруг меня или внутри моего тела, раздираемого нестерпимым холодом. Голова монстра вдруг оказалась пугающе близко, наши глаза встретились и стали единым.

Я ощутил, как его сознание поглощает меня, словно жаркий день, слизывающий каплю росы с листа дерева. Я пытался сопротивляться, бороться, но биться мне было не с кем — вокруг тугой пеленой растекалось мое поражение.

Курганник отшатнулся и встряхнул льдистой головой. На его узкой, прозрачной морде искрами перекатывалось удивление. Я обхватил руками лицо, и на мгновение мне показалось, что моя кожа растаяла, намертво прилепив ладони к щекам.

Потом я понял, то был тонкий слой льда, — так бывает, если на морозе коснешься обнаженного металла. Мои мускулы по-прежнему сковывал холод, но я чувствовал, как он отступает, словно из объятий ледяного ветра я вдруг шагнул в жарко натопленную избу, и дыхание спасительного огня увлекало прочь запах смерти.

Монстр махал головой, и судорожно сучил вдоль нее лапами. Я понял, что мой последний кошмар не был рожден умирающим мозгом — курганник и правда перекинул мост между нашими сознаниями, и теперь, когда эта связь вдруг рухнула, ему было так же плохо, как мне несколько мгновений назад.

Подняв глаза, я увидел, что иероглиф Ван Чи стремительно тает — но не для того, чтобы погрузиться в одного из нас. Он рассыпался, словно фигурка, вылепленная из песка, а потом высохшая.

Беснующийся ветер срывал с него слой за слоем, швыряя в далекую бездну степи, и вскоре уже невозможно было различить только что стройных очертаний руны.

Лишь алая капля крови продолжала темнеть в центре символа, упорно сражаясь с безжалостным вихрем. Однако потом и она сдалась, рухнув в снег рубиновой слезой и исчезнув там.

Мне хотелось верить, что иероглиф Ван Чи рухнул благодаря моим усилиям. В тот момент, когда сознание угасало, я продолжал бороться, даже не понимая этого. Навыки, полученные в Ледяном дворце, искусство вихремага, которое я оттачивал тысячу лет, обретаясь в вечности — вот что спасло нас от чародейства курганника.

Однако в глубине души я знал, что это не так. Нечто другое вмешалось в ход событий, разрушив символ Нефритового льва.

Хотел этот кто-то помочь мне и Снежане? Знал ли он вообще о нашем существовании, или бросил горсть песка на чашу весов совершенно случайно, занимаясь иным и преследуя другие цели?

Ответ на эти вопросы был чрезвычайно важен — или же ничего не значил. Я выхватил из-за пояса явару и направил огненного феникса на стража кургана. Бесконечная свобода переливалась по моему телу, сладкая и пьянящая, как обещание жизни.

Полукруглое лезвие снесло голову чудовища, разбросав тысячи мелких трещин по его ледяному телу. Один за другим падали ледяные воины, осыпаясь в снег, — точно так же, как несколько мгновений назад рушился в вихрь символ Нефритового льва.

Вязкий дым поднимался над широкой пиалой.

Снежана сидела на большой вышитой подушке, скрестив стройные ноги, и положив перед собой багряный клинок. Мягкие волосы, цвета воронова крыла, падали на прекрасное лицо девушки.

Она молчала, и мне тоже не хотелось прерывать тишину — я знал, что там, в глубине души, она все еще стоит перед высоким курганом, не сводя глаз с призрака Ольгерда.

Люди вокруг говорили мало. Юрта трактирщика в Ледяной степи — это не караван-сарай в Харамистане, где громкие голоса сливаются со звоном золотых чаш, а веселому смеху вторят песни бродячего сказителя-гоблина.

Там, в прохладе оазиса, где яркое солнце сверкает в каплях росы на широких листьях сильфийской пальмы, душа человека распахивается миру. Он черпает силы отовсюду — из небесного света, из аромата тропического леса, и даже улыбка случайного путника наполняет сердце теплом.

Но здесь, в ледяной степи, природа так враждебна и человеку, и гоблину, что ты запахиваешься поглубже в теплую шубу, молчишь, настороженно оглядываясь исполдлобья, и видишь в каждом вокруг своего врага.

Холодный ветер, налетавший из промерзшей пустыни, бился в толстые стены юрты, заползал под них морозными пальцами, бросая на пол рассыпчатые белые горсти.

— Никогда не думала, что Ольгерд закончит вот так, — сказала Снежана. — Мне всегда казалось, будто я умру как-то героически, романтично, но я никогда не спрашивала себя, что будет потом. Навеки стать рабом кургана…

Она передернула плечами.

— Ты собираешься помочь Ольгерду? — спросил я.

Снежана сделала небольшой глоток из пиалы. Это был гоблинский чай — терпкий, с растворенными кусочками жира и дольками пещерных грибов, плавающих на поверхности, словно мертвые рыбы.

Я видел — напиток ей не нравится, но горло девушки вдруг свело судорогой, как бывает, когда хочешь заплакать. Она не знала, что это такое, или, по крайней мере, убедила себя в том, что не знает. И теперь ей надо было отпить, пусть даже этого жуткого гоблинского чая, чего угодно, лишь бы голосовые связки расслабились и перестали корчиться, выпустив на волю слова.

— Я должна, — амазонка коротко улыбнулась.

Нет ничего хуже таких улыбок.

— И как ты собираешься это сделать?

Она подумала, только для вида, — ответ был уже готов и ждал только вопроса.

— Ты говорил, что знаешь колдуна света?

— Да, — подтвердил я. — Его зовут Порфирий. Живет на острове Рюген, при храме Свентовида. Сама знаешь, эта школа волшебства не пользуется особой популярностью. Для боя не создана, да и денег не приносит. Он, скорее, монах, чем чародей.

Тяжелый полог распахнулся, пропуская в юрту серого гнолла. Свистящая вьюга влетела следом за ним, веером метнула на пол хрустящую крошку, лизнула холодным языком лица тех, кто сидел рядом с входом.