У него имелся письменный стол, весьма неплохой, с наклонной крышкой на уровне груди – Горгас, будучи поборником традиций, предпочитал писать стоя, – лампа, которую можно было поворачивать – она крепилась к рычагу, – весь набор необходимых письменных принадлежностей, включавший чернильницу, подставку для перочинных ножей, воска, точильного камня, пресс-папье и прочие редко применяемые мелочи, иметь которые под рукой привыкают люди, отдающие письму значительную часть времени. Под крышкой находился выдвижной ящик со счетной доской и фишками. Нет нужды говорить, что изготовлено все это было в Перимадее около сотни лет назад; дерево потемнело от возраста, но все еще хранило в себе тепло пчелиного воска. На верхней стороне доски неизвестный мастер вырезал девиз «ПРИЛЕЖАНИЕ – ТЕРПЕНИЕ – УПОРСТВО». Исходя из этого, можно было предположить, что заказчиком являлся некий член Ордена Шастела. Горгас помнил этот стол еще с детства, но как он достался отцу – не имел ни малейшего представления. Помимо прямого назначения, столик использовался для нарезки перьев для стрел, о чем убедительно свидетельствовали сотни мелких царапин на крышке. Обнаружив данный раритет в груде хлама, Горгас поначалу вознамерился обить крышку кожей или шпоном из коллеонского дуба, но потом оставил все как есть, чтобы иметь перед глазами следы трудов отца.

Свежее перо Горгас приготовил еще не так давно. Оно не требовало заточки, но он тем не менее заточил его еще раз, пользуясь коротким ножом с истончившимся за десятилетия до толщины листа бумаги лезвием. Нож этот тоже хранился в доме с незапамятных времен, хотя мать использовала его главным образом на кухне. Потом Горгас открыл рожок-чернильницу – ее он вырезал сам, но Бардас сделал крышечку на латунных петлях, изъятых из найденных в реке ножен; оковка позеленела и проржавела, но не рассыпалась, – окунул перо в чернила и начал писать. Письмо получилось короткое и уместилось на крошечном кусочке пергамента; Горгас промокнул написанное, свернул пергамент в трубочку и вложил ее – она была тоньше древка стрелы – в латунный цилиндр. Потом привстал на цыпочки и достал с полки стрелу.

Это была самая обычная стрела имперского стандарта, ничем не отличающаяся от тысяч других. Горгас без особых усилий стащил наконечник и всунул в него цилиндр. Потом взял со стола кожаный мешочек, развязал его и высыпал на ладонь несколько коричневых кристаллов. На подставке, помимо письменных принадлежностей, обнаружилась еще и медная чашечка от весов (сами весы были давным-давно утеряны). Положив кристаллы в чашечку, взял перочинный нож и осторожно, но уверенно резанул себя по руке, наклонив ее так, чтобы кровь капала на кристаллы. Когда ее набралось достаточно, Горгас перевязал руку полоской льняной ткани и осторожно сплюнул в чашечку, заботясь, по-видимому, о том, чтобы крови и слюны было примерно одинаково. В заключение процедуры добавил к смеси щепотку опилок, лежавших завернутыми в тряпочку за манжетой рубашки.

Затем Горгас подержал чашечку над пламенем лампы, помешивая содержимое лезвием ножа и дожидаясь, пока кристаллы полностью растворятся – это был клеевой экстракт, добытый из свежей, невыделанной шкуры быка. Получив нужную консистенцию, Горгас удовлетворительно хмыкнул, капнул одну капельку на подушечку мизинца и тщательно натер тот край древка, на котором должен был быть наконечник. После того как и сам наконечник стал на место, Горгас перемотал его для верности шпагатом из стебля крапивы и еще раз промазал клеем края.

Оставалось лишь пометить стрелу. Он обмакнул перо и, прикусив нижнюю губу, тщательно вывел на древке, поближе к оперению, всего три буквы, образовавшие слово «эта». Облегченно вздохнув, Горгас положил стрелу на подоконник для просушки.

Ему нужно было написать еще два письма, и именно этим он занимался, когда в комнату вошел – как обычно, не постучав – Зонарас.

– Ну? – спросил он. Горгас поднял голову: – А, это ты. Сделай мне одолжение, съезди в Торнойс и…

– Что? Сегодня? В Торнойс?

– Да, сегодня. В Торнойс. Зайдешь в «Милосердие и Воздержание» – тебе ведь не нужно объяснять, где это, верно? – и спросишь капитана Малло, отправляющегося в Ап-Эскатой. Отдашь ему вот эти письма и вот эту стрелу…

– Зачем ему всего одна стрела? Что…

– Твое дело – передать ему эту стрелу, – проговорил Горгас таким тоном, что Зонарас застыл с открытым ртом. – Он знает, что с ней делать. Когда освободишься, – добавил он, опуская руку в карман, – и ни при каких обстоятельствах не раньше, можешь выпить за мой счет. – Он протянул брату пару серебряных монет, которые Зонарас поспешно сунул в карман, не говоря при этом ни слова. – Ты все понял?

Зонарас кивнул:

– У мерина отвалилась подкова.

– Что? Когда?

Зонарас пожал плечами:

– Позавчера.

Горгас вздохнул:

– Ладно, возьми моего коня, только не съезжай с дороги. О мерине потолкуем, когда вернешься.

Зонарас нахмурился:

– У меня и так дел невпроворот, а тут…

– Хорошо, я сам его подкую. А теперь шевелись. Запомни, капитан Малло, идет в Ап-Эскатой, «Милосердие и Воздержание». Запомнил?

– Хм.

После того как брат ушел, Горгас задумчиво уставился в окно. Если кто и способен все перепутать и не справиться с самым простым поручением, так это Зонарас. С другой стороны, тот факт, что именно Зонарас отправился в Торнойс и упьется до бесчувствия в «Милосердии и Воздержании», ни у кого не вызовет подозрения, потому что такое случалось с завидной регулярностью на протяжении последних двадцати лет. То, что знакомо, не привлекает внимания, а следовательно, остается как бы невидимым.

Прежде чем покинуть кабинет, Горгас задержался у двери – как обычно – и посмотрел на прекрасный и могучий лук, висевший на стене на двух крючьях. Лук сделал для него Бардас, как и крышечку для чернильницы, и пресс-папье, и складную линейку из самшита, которую Горгас всегда носил с собой. Она сломалась в Перимадее, но он хранил кусочки, и через много лет мастер снова склеил их с помощью отличного клея из рыбьего пузыря и скрепил крошечными серебряными гвоздиками, почти незаметными для постороннего глаза; тот же мастер изготовил для линейки пенал из серебра с золотом, чтобы вещица уже никогда не сломалась.

Рассчитывая принудить Темрая к неосторожному шагу, Бардас распорядился продолжать бомбардировку еще три дня. На расспросы своих офицеров он отвечал, что это называется «рихтовкой неприятеля». Они не поняли, о чем идет речь, но уже увидели, в чем смысл операции. Главным препятствием на пути к победе по-прежнему оставался численный перевес противника, и в случае необдуманной вылазки кочевников появлялся шанс устранить диспаритет. Это вполне соответствовало имперскому образу мышления и было встречено с одобрением.

Тем не менее армии приходилось нелегко. Треть алебардщиков и пикейщиков постоянно находилась в охранении, на случай, если Темрай организует очередной ночной рейд; еще одна треть занималась тем, что добывала и перевозила камни для требушетов – их запас таял гораздо быстрее, чем того хотелось бы Бардасу; два эскадрона кавалерии пришлось направить в помощь артиллеристам, что вызвало недовольство и первых, и вторых. Одни жаловались на унизительное понижение их статуса, другие – на неловкость новоявленных помощников, от которых вреда было больше, чем пользы. Сами орудия от длительного и непрерывного использования расшатались, а достать запасные канаты и дерево было негде. В качестве крайней меры Бардас пошел на то, чтобы разобрать несколько осадных башен, перспективы применения которых были крайне туманны.

Помогало то, что рядом был Теудас, без которого нехватка опытных писарей и счетоводов превратилась бы в серьезную проблему. Бардас не любил заниматься писаниной, а вот юноша брался за любое поручение и, похоже, даже находил удовольствие в составлении отчетов, графиков, расписаний и накладных.

– Обо мне не беспокойтесь, – говорил Теудас. – Меня вполне устроит, если я помогу убить Темрая счетной доской или чернильницей.