— А тебе прямо-таки нужно это знать? — снова ухмыльнулся старик.

— Да, очень нужно. Быстренько мне ответьте, и я не буду вам мешать.

Маленькие горшочки заполнялись быстро и аккуратно.

Мистер Хамфрис опять наклонился и выпрямился, набрав в руки компоста.

— Я и так никому не позволяю мне мешать, — сказал он, продолжая заполнять горшки.

Грейсон молча наблюдал за ним. Старик обожал звучание собственного голоса, особенно если его слышали и другие, а еще больше любил пререкаться. Решив не доставлять ему этого удовольствия, инспектор прислонился к дверному косяку, сунув руки в карманы и выжидая, что будет дальше.

Вскоре старик начал опускать горшки на пол со все большей нервозностью и наконец не выдержал:

— И чего это я не пошел в полицейские вместо того, чтобы ломать спину тут в саду! Здоровый малый, а торчишь тут возле моего сарая! Постыдился бы! Ежели руки — крюки, то пусто в брюхе, как говаривал мой папаша. Он пятьдесят годков прослужил здесь садовником и сорок из них — старшим садовником! Но я его перещеголяю!

Рассеянно глядя в открытую дверь сарая, Грейсон издал нечленораздельное мычание, способное взбесить любого, кто только что произнес прочувствованный монолог, рассчитывая сразить слушателя наповал. Маленькие глазки злобно сверкнули под седыми косматыми бровями.

— В воскресенье днем я сидел у камина с трубкой и стаканом, а моя старуха играла гимны на фисгармонии.

— Значит, вы не видели Марго Трент.

Взгляд стал еще более злобным.

— Я сам пока еще умею говорить, Джонни Грейсон!

Нечего это делать за меня! Это тебе не заграница, где полиция вытворяет что ей вздумается — здесь такие номера не проходят! Если ты и с женой такой же невежа, то мне ее жаль. Она была хорошенькой малышкой, пока не вышла за тебя!

Инспектор понимал, что старому Хампи больше всего на свете хотелось вывести его из себя, поэтому мужественно держал себя в руках.

— Это очень любезно с вашей стороны, дядя, — улыбнулся он. — Я передам ей. А теперь, так как я не должен говорить за вас, возможно, вы скажете сами? Видели вы Марго Трент в воскресенье во второй половине дня или нет?

Старик задумался. Оставалось заполнить еще несколько горшков, и назойливость Джонни Грейсона начала ему надоедать.

— В воскресенье днем я сидел у камина в кухне с трубкой и стаканом, а твоя тетя Мэри играла гимны на фисгармонии, дверь гостиной была открытой, когда мне это нравилось, и закрытой, если нет. Примерно без четверти три дождь прекратился, я вышел подышать свежим воздухом и увидел, что эта озорница…

— В котором часу это было, дядя?

— Главная твоя беда, Джонни Грейсон, в том, что ты не слушаешь то, что тебе говорят! Разве я не сказал, что вышел без четверти три? Будь любезен — больше меня не перебивай! Так вот, я увидел, что эта озорница выходит из моего сарая и весело посмеивается. Ключ от сарая я храню в цветочном горшке с отбитым краем, он валяется в траве, набитый до половины разным барахлом. «Как ты нашла мой ключ?» — спросил я, а она знай себе хохочет и швыряет его мне. Жаль, что ее никогда не пороли! Сам видишь, что из этого вышло! Кому жаль розги, тому не жаль ребенка!

— Она несла что-нибудь?

— Что-то топорщилось у нее под плащом. Дрянная девчонка не хотела, чтобы я это увидел! Ну, я подобрал ключ и пошел к сараю — конечно она и не подумала его запереть. Вроде бы все было на месте, кроме старых веревок в углу. Она размотала их и все перепутала, а одну наверняка утащила. Ну, я привел их в порядок и пошел дальше.

— Вы не дошли до каменоломни?

Старый Хампи покачал головой.

— Девчонка, та точно побежала в ту сторону, а я не хотел с ней сталкиваться.

— Значит, вы больше ее не видели?

— Нет, и слава богу!

— А кого-нибудь еще?

— Я слышал, как гувернантка звала ее.

— В котором чесу?

— Церковные часы только что пробили три.

— Но саму гувернантку вы не видели?

— Нет.

— А мистера Трента?

— Нет.

— А еще кого-нибудь?

— Да не видел я никого, кроме девчонки, как она выходила с веревкой из моего сарая! — рявкнул старик. — Будь это хорошая веревка, я бы погнался за ней, но так как там нет ничего, кроме старья, я не стал суетиться и правильно сделал! С этой озорницей были одни хлопоты, где бы она ни появлялась! А так как она погибла из-за своих же дурацких шалостей, не пойму, для чего полиции совать в это свой нос, да и семье особенно нечего горевать! Если хочешь знать мое мнение, Джонни Грейсон: им бы нужно радоваться, что избавились от нее!

Инспектор Грейсон докладывал старшему инспектору:

— Насколько я понял, картина предельно ясная. Хотя покойная была не совсем нормальна и, должно быть, доставляла массу хлопот, все вроде бы любили ее и искренне горюют. Дворецкий и кухарка, они муж и жена, и Флорри Боуйер, приходящая служанка, утверждают, что девочку никогда не бранили, хотя сладить с ней было нелегко. Как будто никаких подозрительных моментов, если не считать того, что мистер Трент является наследником покойной.

Он говорит, что раньше наследство было значительным, но теперь основательно уменьшилось.

— Сейчас обесценилось почти все, — заметил старший инспектор.

В то время когда происходил этот разговор, в гостиной коттеджа мисс Фолконер две леди обсуждали ту же тему. Портьеры были задернуты, и электрический свет, смягченный абажуром, играл на расписанном цветами фарфоре и серебряном чайнике для заварки. Две комнаты были превращены в одну, поэтому окно имелось с каждой стороны, а тяжелые балки, на которых покоился верхний этаж, подпирала пара черных дубовых столбов. Старинная мебель была очень изысканной, хотя и не вполне подходила к простому сельскому коттеджу, а фарфоровый сервиз был необыкновенно ценным.

К сожалению, ковер изрядно обтерся, а занавеси выглядели потускневшими реликтами былого величия.

Мисс Фолконер была высокой худощавой женщиной, ее добродушное лицо со слегка выпуклыми глазами, длинными передними зубами и поблекшей от возраста кожей заставляло вспомнить о лошади, отправленной на покой после долгих лет верной службы. Она доверительно сообщила мисс Силвер: в молодости ее называли «Рыжик». Волосы ее, хотя и утратившие живой блеск, до сих пор не поседели, но густые пряди, то и дело выскальзывающие из-под шпилек, трудно было назвать рыжими. Она предложила мисс Силвер еще одну чашку чаю, «чтобы согреться после долгой поездки».

Мисс Силвер охотно согласилась, любуясь серебряными чайником, кувшинчиком для молока и сахарницей времен королевы Анны[10] и превосходными прозрачными фарфоровыми чашками, расписанными цветами. Хотя мисс Фолконер жила в скромном коттедже, более подходящем для прислуги, а ее серая твидовая юбка и вязаный кардиган были далеко не новы и потеряли форму, она привыкла к дорогому серебру и фарфору, и ей не приходило в голову поберечь хотя бы остатки былой роскоши, пользоваться чем-нибудь попроще.

Протянув руку к чашке, мисс Силвер заметила, что поездка отнюдь не показалась ей долгой.

— В купе оказались такие приятные люди — очень милые, прекрасно воспитанные дети, они ехали в гости к бабушке в сопровождении очень симпатичной няни, и очаровательный молодой священник, недавно вернувшийся из экваториальной Африки.

— Да что вы! — радостно воскликнула мисс Фолконер. — Наверняка это был младший сын моей кузины Хоуп Уайндлинг. Она живет неподалеку от Рейдона, она ждала его всю неделю. Для нее было страшным ударом, когда он надумал отправиться в Африку. Такой одаренный молодой человек, ему прочили блестящее будущее, но мы не можем решать за других. Слава богу, он хотя бы жив… — Мисс Фолконер печально вздохнула.

Мисс Силвер поспешила отвлечь ее от мрачных воспоминаний.

— Он очень интересно рассказывал о туземцах, среди которых ему приходилось работать.