Девушка подняла опущенную ранее голову.
И дыхнула на Ивана Васильевича таким смрадом, что сразу же пошла кругом голова.
— Берегись, государь! — прохрипел Щелкалов, с силой вцепившись в царские плечи.
Пахло от дьяка при этом немногим лучше, чем изо рта девицы.
— Что...
Царь не договорил.
Следующая волна смрада ушла по левую руку Ивана Васильевича, туда, где был закреплён один из двух факелов.
Смрад горел!
Воздух вспыхнул неярко, с тучей поднявшейся к сводчатому потолку копоти, но горячо.
— Тварь! — прошипел палач и, схватив кожаное ведро, опрокинул его на девицу, взревевшую пуще прежнего. Низким мужским голосом.
— Факелы тушите!
Голос палача окреп. Помощники, стараясь не поворачиваться к девице спинами, сноровисто выдернули факелы из стен, побросали на земляной пол и, не щадя подошв, затоптали.
Мрак сразу сгустился, и только белые пятна рубах палача и девицы позволяли царю ориентироваться в темноте пыточной.
Иван Васильевич невольно сделал шаг назад, к надёжному проёму выхода.
— Что туг у вас творится? — спросил царь.
— Дочь казначея Фуникова на дыбу подняли, государь, — ответил палач. — Как по уложению твоему положено. Думали, что вздёрнём её пару раз, вопросы положенные зададим — да и отпустим. А она огнём плеваться задумала...
— Одержима она, — сказал незнакомый голос за спиной царя. — Бесы ею владеют!
— Кто таков? — не оборачиваясь, спросил Иван Васильевич.
В Опричном дворце царь не опасался удара в спину. Кто бы ни был — всё равно свой, проверенный.
— Отец Мефодий я. Меня отчитать бесов позвали.
— Я сам тебя отчитаю! — взревела девица на дыбе.
Иван Васильевич готов был поклясться, что устами одержимой говорило не одно существо.
Непросто живём, Господи! Опасно, в вечных искушениях и угрозах. И хорошо, когда только для тела; страшнее — угроза для души, бессмертной, но и беззащитной.
— Оставьте меня.
Священник попросил тихо, но столько силы было в просьбе, что и царь послушно направился к выходу.
— Не убоюсь тебя, — говорил отец Мефодий, неспешно подходя к одержимой. — Ты — прах перед Господом моим!
Андрей Щелкалов осторожно прикрыл за собой дверь в пыточную.
— Страшно всё это, государь!
— Страшно? А вот священник не убоялся, слышал?
— И мы не убоимся, государь! Глаза боятся, руки делают — верно ведь сказано...
Иван Васильевич нервно повёл головой из стороны в сторону, словно проверяя, прочно ли она держится на шее.
— Не убоюсь!
Словно не кому-то говорил, но себе самому.
— Всё это змеиное гнездо выжгу, до последыша, чтобы не возродилось подобное! Без жалости выжгу!
Под вечер на Поганой Луже, у стен Кремля, плотники стали сколачивать помосты. Притихший, но ещё многолюдный Торг, прихлёбывая квас, потрескивая на зубах калёными орехами, резонно решил, что завтра будет не до торговли.
Дело наутро будет только у воров, срезавших калиты с поясов зазевавшихся людей. Да у царёвых палачей — им придётся помахать тяжёлыми топорами.
Плах заготовили много...
Так что — к вечерне да спать. Завтра — интересный день!
Но после заутрени, с недосыпа, пошёл слух, что казнить будут всякого, кто окажется у помоста, и Поганая Лужа опустела. Странное создание — Торг. За полушку удавятся, но поверят любому слуху, даже самому безумному.
С Никольской улицы, от Земского двора, появились ярыжные — городская полиция. Настойчиво, когда словом, а когда и пинками или ударами плетей либо древков бердышей погнали народ обратно.
К месту приготовленной загодя казни.
Сколько помостов выросло за вечер и утро у кремлёвской стены, рядом со рвом, с Покровским собором, празднично сверкавшим на солнце золотом своих куполов? У страха глаза велики. Говорили о трёх сотнях; на деле было от силы четыре дюжины.
Но и то много для Москвы, привыкшей к пожарам и бунтам, готовой к набегам, но не к массовым казням. Царь грозный или жестокий — всё-таки разница есть, не правда ли?
Некрашеным потемневшим забором выстроились вокруг места казней конные опричники. Перед строем, былинным богатырём, высился окаменелым степным идолом Малюта Скуратов, казавшийся огромным, едва ли не выше помостов.
Ох, велики глаза от страха, воистину...
Ещё один отряд двигался от Опричного дворца, с Неглинной, скрытый от Торга кремлёвскими стенами. Нежданно вывернув со стороны Собакиной башни, он едва не довёл до паники и так беспокойную толпу подневольных зрителей.
Но рокот быстро стих, когда разглядели, как идут в сердцевине отряда, словно овцы под охраной пастушеских собак, монахи, распевающие, негромко и печально, покаянные молитвы.
И не только монахи.
Как многослойный пирог, двигались иноческие рясы, оттеняемые белизной исподних рубах. Привязанными к сёдлам опричных коней, гнали к месту казни осуждённых. Стариков и молодых, мужчин и женщин: для государева правосудия нет различий.
И как только слух передавался, никто ж не ушёл со своего места! Но толпа густела на глазах; голоса, осмелев, порхали от стены к стене, от помоста к плахе.
Когда казнят не тебя — это развлечение!
У помостов Малюта сноровисто разлил море монахов и осуждённых на озерца, появившиеся перед каждой из плах.
— Кого ждём? — переговаривались зеваки.
— Государя, вестимо! — отвечали одни.
— Нет, Иван Васильевич не будет глазеть на кровавое действо, — уверенно сообщали иные. — Сейчас вот палачей подвезут — и начнём, с Божьей помощью!
«Начнём» — слышали, уважаемые читатели? Как же важна многим сопричастность к делам государственным, хотя бы и таким, кровавым!
Правы оказались те, кто ждал государя.
Несколько опричников, из тех, кто привёз казнимых, направили коней прямо на толпу, расчищая дорогу трём товарищам.
Недовольный ропот затих мгновенно, как только едва не затоптанные конями зеваки разобрали, чьи лица скрываются под монашескими колпаками опричников.
К Лобному месту царская охрана прокладывала путь Ивану Васильевичу, его сыну, царевичу Ивану, и государеву дьяку Андрею Щелкалову.
Так, видимо, Моисей раздвигал волны Чёрного моря на шаг впереди себя.
Сразу же за спинами небольшого отряда человеческое море снова смыкалось, гомоня и волнуясь, как волны во время шторма.
Кажется, так просто взойти по нескольким ступеням на деревянный помост, приподняться над морем голов. Но Лобное место — не просто возвышение. Как Покровский собор, что неподалёку — это образ града Иерусалима, так и помост олицетворяет Голгофу. Гору, где распят был Спаситель. Где в незапамятные времена захоронена была голова первочеловека Адама, огромная настолько, что и гора-то, собственно, не что иное, как иссохшая лобная кость черепа.
Тяжко подниматься на Голгофу, даже если ты — царь.
Только Андрею Щелкалову всё было нипочём. Придя в себя после вчерашнего потрясения, он легко, стрижом, первым взлетел на помост Лобного места, горделиво выпрямился, подняв над головой обе руки.
Зеваки притихли, и негромкий голос дьяка стал слышен всем:
— Тихо, люди! Государь говорить желает!
Щелкалов отступил с поклоном, и к краю Лобного места вышел царь. Те из зевак, кто оказались по иную сторону помоста, стали отжимать в сторону своих более удачливых соседей. Давка перед мостом через Алевизов ров, что преграждал дорогу к Фроловской башне, стала такой, что первые неудачники полетели в стоялые воды.
Так, под добродушный смех видевших это, Иван Васильевич начал говорить.
О том, как рад был бы ошибиться в своих предчувствиях и мыслях. Как молил Бога оградить от зла и пролития крови. Как бежал несколько лет назад из Москвы в Александрову слободу, чтобы не бросить покрывало опалы на ненавистников своих; и как упросили его посадские вернуться.
— Посадские! — повторил государь, подняв над головой, наподобие копья, свой тяжёлый опричный посох. — Но не государевы люди, не бояре и не дьяки! Истомлённые службой, как видно, настолько, что сил не хватило, дабы к царю своему явиться.
