Эйе покачал головой.

– Найди Тадухеппу, – решил он. – Она всегда была предана ему. И пусть придут Мериатон и Анхесенпаатон, если захотят.

Скрипнула дверь, и он повернул голову. Сменхара вошел в комнату через дверь, соединявшую его комнату с покоями фараона, он прислонился к косяку, сложив руки на груди и глядя на ложе. Хоремхеб вышел и заговорил с вестником. Они ждали, наблюдая, как Мерира бесшумно двигался вокруг ложа, медленно описывая курильницей круги и что-то бормоча Эхнатон не глядел на него.

Тадухеппа, как всегда, выглядела застенчиво-нерешительно. Несмотря на то, что она по праву была царской женой и царевной, она все-таки отвечала на ритуальные поклоны легкими кивками, прежде чем подойти к ложу и сесть на подвинутый ей стул. Взяв руку фараона, она поднесла ее к губам и с любовью поцеловала его пальцы. Эхнатон повернул голову в ее сторону, и она утерла слезы.

– Какие у тебя теплые руки, матушка, – прошептал он. – Я попросил Херуфа разжечь все жаровни, но мне все еще холодно. Они хотели убить меня. Теперь я знаю это. Никому, кроме тебя, нет до меня дела.

– Я всегда буду любить тебя, мой дорогой владыка.

– Будешь ли? Но слова уносятся прочь и исчезают в туманах времени. – Шепот сошел на нет, он силился вдохнуть. – Это не важно, – продолжал он через некоторое время, сонно открывая и закрывая глаза. – Ты здесь, и я могу чувствовать себя в безопасности. Ты помнишь ту ночь в Мемфисе, когда луна была полной и воздух теплым, и мы лежали в лодке, притворяясь, что считаем звезды? Нет, ты, наверное, забыла, но я помню.

– Тише, Эхнатон, – успокаивала Тадухеппа. – Не надо разговаривать. Тебе нужно беречь силы.

Он впал в молчание, дыша неглубоко и неровно, слезы усталости и печали полились снова. Потом вдруг он выдернул у нее свою руку и попытался подняться.

– Я стремился делать все, что нравится богу! – закричал он. – Я так старался!

Испугавшись, Тадухеппа встала и попыталась уложить его на подушки. Некоторое время он сопротивлялся, но потом откинулся на спину. Его глаза широко раскрылись, он вдруг полностью пришел в сознание и удивленно уставился на нее.

– Малышка Киа! – сказал он. – Разве я посылал за тобой? Прости, я не смогу сейчас поговорить с тобой, я слишком устал. Думаю, мне надо поспать.

Его глаза закрылись. Тощая, впалая грудь трижды поднялась и опустилась, потом сделалась совершенно неподвижной. Тадухеппа обернулась, и Хоремхеб подбежал к постели. Наклонившись над царем, он послушал сердцебиение, но вскоре выпрямился.

– Гор мертв, – сказал он. – Пусть его дочери войдут, если хотят.

Он занял свое место рядом с Эйе, когда Мериатон и Анхесенпаатон с рыданиями пробежали мимо них и прилегли рядом с бездыханным телом.

Сменхара безразлично взирал на происходящее, по-прежнему сложив руки на груди. Он не пошевелился даже тогда, когда все, кто был в комнате, отвернулись от бесформенного тела и пали к его ногам. Лишь только весть разнеслась по дворцу, через окна стало слышно, как послушно запричитали плакальщицы.

– Снимите с него кольцо с печатью и передайте мне, – отрывисто приказал Сменхара. Эйе повиновался, Сменхара задумчиво покатал на ладони кольцо и надел его себе на палец. – Я поживу в своих покоях, пока не будут готовы эти, – продолжал он будничным тоном. – Хорошенько убери здесь, Панхеси. Мериатон, подойди. – Она встала и подошла к нему. Он грубо задрал подол ее платья и вытер ей лицо. – Это последние слезы, которые ты пролила по отцу, – сказал он. – Ты поняла? Я голоден. Мы поедим в саду.

Она безмолвно последовала за ним мимо ряда склоненных голов и распростертых рук. Эйе поймал взгляд Хоремхеба и поднял брови. Наступили новые времена.

Нефертити расхаживала по темной опочивальне, склонив голову и задумчиво потягивая ленты белого халата, завязанные под полной грудью. Стояла глубокая ночь. Мягкий желтый свет, разливавшийся от единственной горевшей на ночном столике лампы, почти не рассеивал окружающую темноту. В душном неподвижном воздухе слышалось ровное дыхание служанок, спавших глубоким сном на циновках в дальнем конце комнаты. Иногда Нефертити останавливалась, вглядываясь сквозь тьму в огромные серебряные рельефы на стенах, где была изображена она сама – в юбке и солнечной короне, украшенная анхами и сфинксами, гордо шагающая над почтительно склоненным перед ней Египтом. Иногда она рассеянно подходила к окну и устремляла взор на террасы, сбегающие к мерцающей полноводной реке, снова покрытые буйной зеленью, но сейчас слабо бледневшие в свете убывающей луны. Ее глаза блуждали по исполненному покоя пейзажу, но она едва замечала его. Разжав пальцы, она легко провела ими по каменному подоконнику, не чувствуя гладкости прохладного камня.

Он мертв, мертв. Она шептала его имя, но в голосе не было печали по утраченной любви, только некое злобное недоумение. Он дал ей возможность испытать настоящую власть здесь, в Ахетатоне, он был отцом ее детей, этот странный человек, с которым она делила ложе и который вызывал у нее двойственные чувства: щемящую любовь матери к капризному ребенку и презрение женщины к мужчине, лишенному твердости характера истинного правителя, образ которого она лелеяла в своих детских мечтах. Невзирая на высокое положение, она так и не получила корону императрицы, ради которой она рискнула пойти на убийство своей двоюродной сестры Ситамон. Вопреки детским мечтаниям, она так и не нашла любви. Всю жизнь она боролась с условностями, которые, в конце концов, была вынуждена принять. Ее необычайная красота сослужила ей плохую службу. Пока Эхнатон был жив, была жива и надежда, что это изгнание, отчасти добровольное – из гордости и страха пережить еще большее унижение, – могло закончиться полным прощением, но теперь он ушел, не важно, к какому богу, и она навсегда была низведена до почетного, но безвластного положения вдовствующей царицы. Сменхара, ее двоюродный брат, теперь становился правителем. Правда, его жена – дочь Нефертити, но между Нефертити и возможностью влияния на царственную чету стояли носитель опахала по правую руку и верховный военачальник царя – два человека, которые всю жизнь неуклонно поднимались к вершинам власти, выверяя каждый свой шаг, и которые совершенно точно не позволят ей проводить какую бы то ни было собственную политику.

Оставался еще Тутанхатон. Нефертити остро осознавала присутствие в своих владениях блаженно спящего восьмилетнего мальчика, чьи права на престол были столь же сильны, как и притязания Сменхары. Я могла бы заключить с ним брачный союз, – думала она, беззвучно ступая по прохладным плитам пола, – но мне нужна поддержка сильных мужчин, которые могли бы противостоять могуществу отца и Хоремхеба. Эйе хочет, чтобы все покинули мой город, а Хоремхеб добивается власти с помощью армии. Если я заключу этот союз с Тутанхатоном, отец и Хоремхеб сделают все возможное, чтобы я всего лишь носила корону царицы и ходила следом за своим маленьким мужем, пока они будут управлять страной. Египет созрел. Я хочу сорвать этот плод. Я хочу вернуться в царский дворец во всем великолепии, подобающем императрице, и взять, наконец, то, что принадлежит мне по праву. Тейе поступала так же, значит, я тоже могу. Но как это сделать? Я постарела здесь. Мои дни так же однообразны и похожи один на другой, как медленно падающие капли воды в часах. Без помощи сильного мужчины я ничего не смогу добиться. Но где он, такой мужчина? Никто из придворных не станет помогать мне. Люди Амона слишком слабы, их силы подорваны. У Хоремхеба есть армия. Она остановилась и прижала руки к пылающим векам, борясь с подступившей тревогой: она вдруг увидела себя со стороны – почти забытой всеми безмолвной тенью, тихо доживающей свой век в заточении прекрасного дворца, тогда как за его пределами мир изменяется вновь и вновь без ее участия. Нет! – подумала она, прислонясь к окну. – Лучше я убью себя. Тейе была умна. Она предвидела свой конец, она сама приблизила его – ей ничего больше не оставалось, и она не упустила случая, но мне, конечно, еще рано думать об этом, мой конец еще не настал. Не в тридцать пять лет! А если выйти замуж за маленького Тутанхатона и рискнуть все изменить? Но я могу проиграть. У меня слишком много врагов, которые станут поддерживать Сменхару. Сильный мужчина, царевич…