Нефертити, вновь обретя самообладание, начала размышлять. Он неосознанно пришел к ней первой; он изложил свою новую истину именно ей, а не императрице.

– Поэтому ты здесь, фараон, а не в покоях Тейе? – проницательно спросила она.

Он стремительно обернулся к ней.

– Да, да, до сих пор бог направлял меня, но теперь, думаю, я больше не нуждаюсь в матери, чтобы пополнять свои силы. Я люблю ее, но демоны, наконец, побеждены. Совокупление моего тела с ее телом больше не является необходимостью. Я – не смертный.

Нефертити успокаивающе улыбнулась.

– Отдохни теперь, – сказала она. Подойдя к двери, она распахнула ее. За ней беспокойно толпилась небольшая группа людей. – Пареннефер. – Она подозвала дворецкого фараона. – Принеси своему господину головной убор, чистое платье и чего-нибудь поесть. Этой ночью Ра было угодно ниспослать фараону великое видение, – обратилась она к собравшимся. – Фараон, естественно, очень устал, но нет повода для беспокойства.

Она закрыла перед ними двери. Когда она вернулась на ложе, Аменхотеп спал, лежа неподвижно и очень тихо. Нефертити села в кресло рядом и стала смотреть на него.

За несколько дней передаваемые придворными из уст в уста, искаженные пересказы видения фараона разошлись по всей Малкатте. Новость сочли заслуживающей большего внимания, чем обычные слухи, потому что было уже ясно, что теперь жизнь при дворе разделится на время до видения и время после. Фараон изменился. Внезапно он, казалось, утратил неуловимое очарование, которое внушало одним любовь и заставляло других относиться к нему снисходительно. Его приказания стали яснее. Он утратил интерес к любым разговорам, которые не касались религии. Он уже не выглядел таким кротким, держался прямее, и движения его сделались более четкими. Некоторые управители усматривали в этом доказательство новой силы и радовались тому, что фараон станет теперь более решительным, но большинство осторожно бросали на него мрачные, опасливые взгляды и перешептывались. Потому что указом Аменхотепа было установлено, что к нему впредь нужно было приближаться только на коленях – степень почтения, большая из всех, когда-либо существовавших в Египте, – к тому же после ночи видения он отказывал всем жрецам Амона, которые просили принять их.

Тейе не воспринимала в полной мере серьезности изменений, произошедших в сыне, пока не попыталась противостоять ему в вопросе новой формы выражения почтения. Она знала, что он снова обрел мужскую силу, но вызывал в свою опочивальню только Нефертити или Киа. Она решительно отбросила ревнивое чувство, убежденная в том, что ее непостоянный сын со временем устанет от них и в самый неожиданный момент приползет к ней обратно. Она знала, что не может открыто заявлять о своих супружеских правах. Она давно смирилась с ценой, которую заплатила за возвращение себе диска и двойного пера, ценой, которая, казалось, росла с годами, отдаляя от нее многих придворных – тех, кто верил, что ее поведение со временем навлечет проклятие на царскую семью. Она также знала, что феллахи в полях и лавочники в городах говорят о ней со все более откровенным и открытым презрением. Она говорила себе, что ей нет дела до этого. Они, в конце концов, – всего лишь стадо фараона, которое надо использовать и пасти, и снова использовать, безликая тупоголовая толпа. Любовь сына и свобода правления были достаточным вознаграждением. То, что возможно потерять и то и другое, не приходило ей в голову, пока она не запросила приема у фараона и не встретила смущенного распорядителя церемоний у дверей приемной.

– Великая богиня, – обратился он к ней, отводя взгляд. – Я должен напомнить тебе, что, согласно последним указаниям фараона, все должны входить к нему на коленях.

– Императрица Египта едва ли окажется среди этих «всех», – сухо ответила она. – Вестник, объяви о моем приходе.

Распорядитель протокола отступил, густо покраснев, и, едва прозвучало, отозвавшись эхом, последнее слово вестника, Тейе величаво прошествовала мимо него в зал. Сын сидел на троне, чопорный, тщательно накрашенный и увешанный украшениями, прижимая к груди знаки своей власти, увенчанный двойной короной. Несмотря на официальность приемного часа, скучное время, к которому он обычно относился с неприязнью, на нем был только прозрачный красный халат, стянутый под грудью с накрашенными желтой краской сосками. Тейе остановилась и поклонилась, как обычно.

Он немедленно обратил к ней свое внимание, сияя улыбкой.

– Говори, матушка, – сказал он.

Она не улыбнулась в ответ.

– Аменхотеп, – холодно сказала она. – Пора прекратить игру с этим странным ритуалом почтения, которую ты затеял. Это замедляет исполнение придворными ритуалов и причиняет физические страдания тем, кому приходится входить к тебе постоянно.

Он поерзал на троне – давала знать о себе былая неуверенность, – и на его лице мелькнуло выражение сомнения.

– Это не игра, императрица, и я могу рассердиться на тебя, если ты впредь будешь называть это игрой. Как еще должны простые человеческие существа приближаться к своему создателю?

Она открыла рот, чтобы рассмеяться, но заметила выражение его лица.

– Но, сын мой, конечно, ты не веришь… – Она всплеснула руками. – Даже если так, пусть твой указ не распространяется на тех, кто находится в услужении у Нефертити. Она становится невыносимой.

Снова ему хватило такта на мгновение показаться пристыженным.

– Я дарую тебе позволение приказать своему окружению обращаться с тобой так же, если пожелаешь, – с готовностью предложил он.

Тейе с отвращением фыркнула, быстро теряя самообладание.

– Когда ты запомнишь, что обладать властью и демонстрировать ее – не одно и то же! – сказала она, повысив голос. – Если мои управители начнут подползать ко мне, как звери, я, не удержавшись, могу начать пинать их, вместо того чтобы обсуждать с ними дела.

– Не говори со своим фараоном в таком тоне! – вдруг заорал он, и у Тейе, когда она увидела, что его начала бить дрожь, зашевелилось мрачное предчувствие. – Ты моя мать, но… – Последние слова прозвучали неразборчиво, он стал задыхаться, и голос сорвался на пронзительный визг.

– Но что? – Она старалась говорить успокаивающим тоном. – Разве бог говорил тебе, что ты можешь заставлять людей ползать по дворцу на четвереньках? – Он или не соблаговолил ответить, или боялся за себя и поэтому промолчал. – Мэйя несколько дней пытался добиться, чтобы ты принял его, – продолжала она. – Он хочет предоставить тебе отчет о том, как идут дела в Карнаке. Разве ты не примешь его?

Аменхотеп глубоко задышал. Он посмотрел ей в глаза и опустил взгляд, борясь с собой, потом поднял голову и выпалил:

– Мэйя принадлежит Амону! Я никогда больше не приму жрецов Амона. Я поклялся.

– Я поклялся! – в ярости передразнила его Тейе. – Ты разделяешь Египет на две части, ты понимаешь это? Я дала тебе трон, и я могу отнять его у тебя. Я сделала тебя тем, кто ты есть!

– Ты сердишься, потому что я не вызываю тебя больше в свою постель! – выкрикнул он, сжимая крюк и цеп так, что побелели костяшки пальцев. – Благодари богов, что ты моя мать и что Атон снисходителен к тебе. И это не ты сделала меня тем, кто я есть, – закончил он, звучавшее в его голосе раздражение разрушило впечатление силы. – Я – Атон. Я сам себя сотворил.

Тейе развернулась на месте, только теперь осознав присутствие молчаливых коленопреклоненных людей, внимавших каждому слову. Слышался скрип пера писца по свитку папируса. Хотя она шла спокойно к двери, и солдаты бросились открывать ее перед ней, она чувствовала себя раздавленной унижением. Я действовала, как глупый младший управитель, – думала она. – Этого больше не повторится.

Она сделала все возможное, чтобы унять беспокойство в Карнаке, заставив себя посмотреть в глаза ничего не понимающему Мэйе, когда объясняла ему, что бог, который поднял его на самую могущественную жреческую позицию в Египте, не может принять его. Но она мало чем могла противостоять буйству, назревавшему в Малкатте. Толпы придворных, утратив обычное безразличие ко всему, что происходило вокруг, устремились на сторону сильного, потому как сделалось очевидным, что Тейе начинает терять милость фараона. Многие продолжали во всеуслышание декларировать свою преданность ей как императрице, веря в то, что власть над Египтом, которую она столько лет держала в своих руках, восторжествует над непостоянством ее сына, но Тейе, все трезво обдумав, понимала, что эти люди принадлежат к старому поколению, люди ее возраста, которые помнили ее супруга и легкие дни более прямого и честного правления. Молодое поколение придворных, испорченное, жаждавшее перемен и споров, получало удовольствие, следя за разрывом отношений между матерью и сыном и вставая на сторону фараона. Тейе теперь рассматривала его проклятое видение как реку, по разным берегам которой стоят ее подданные и которая очень скоро станет слишком глубокой и стремительной, чтобы они могли пересечь ее. Она осторожно начала переносить внимание на Сменхару, с грустью осознавая, что, для того чтобы поставить у власти пятилетнего малыша, потребуется еще одна царственная смерть. Но пока рано. Она еще глубоко страдала от любви к Аменхотепу.