Он стоял, запрокинув голову и прикрыв глаза, покорившись умиротворяющим, благоговейным прикосновениям слуг, которые омывали его ароматной водой, одевали в свежее платье, обмахивали опахалами. Все лампы в комнате погасили, горел только один ночник. Слуги поклонились и пожелали ему доброй ночи. Он лежал в жаркой комнате, утомленный, но неспособный расслабиться, думая об убийстве иноземного царевича, которое было совершено по его приказанию. Сменхара уже забыл о нем, а Хоремхеб расценивал его как политическую необходимость. Мы могли бы просто схватить его и отослать домой к отцу, – думал он. – Возможно, Суппилулиумас счел бы подобные действия слабостью, но это могло предотвратить дальнейшее ухудшение отношений между нашими странами.

Он уже задремал, когда услышал, что дверь отворилась, и, приподнявшись на локте, увидел в свете ночника свою жену. Тии куталась в желтый халат. Она была босая, седые волосы были небрежно откинуты, открывая высокий лоб. Мягкий свет ночника скрадывал морщинки.

– Уже так поздно, я думал, ты спишь, – улыбнулся он, жестом приглашая ее на ложе.

Тии села, поджав губы.

– Я слышала, как ты пришел, – ответила она. – Я ждала тебя. – Как обычно, она не спросила, где он был. Она никогда не вмешивалась в его дела, не спрашивала, о чем он думает, и само это ее безразличие делало ее как-то ближе. – Я хотела сказать тебе, что, как только ты ушел, прислали весть из дворца, что ребенок Анхесенпаатон умер.

Эйе вздохнул.

– Бедная царевна. У нее все же отняли ее куклу. Нужно будет навестить ее утром.

– Киа на время взяла ее в свои покои. Члены священного семейства солнца Эхнатона гибнут один за другим. Похоже, проклятие еще действует.

– Может быть. – По интонации ее голоса, по тому, как она покусывала губы, он понял, что это еще не все. – Продолжай, дорогая.

– Эйе, завтра я уезжаю домой в Ахмин. Слуги запакуют мои вещи и пришлют их позже. Ты сделал все, чтобы я была счастлива здесь, но я больше не могу выносить чувства обреченности, которое витает над городом. Ахетатону конец. Сон закончился.

Он не улыбнулся тому, какие она подобрала слова. Город действительно был похож на сон, но видевший этот сон уже умер.

– Ты не останешься, даже если я буду умолять тебя?

– Нет. – Она взяла его за руку. – Между нами многое изменилось, Эйе. Любовь осталась, но есть разница между тем браком, который существовал у нас с тобой прежде, когда мы жили врозь и все же были вместе, и тем, во что он теперь превратился. Я – египетская жена, не варварская рабыня, не наложница для утех. Ты отдавал мне свое тело, но твои мысли уже давно неведомы мне. Ты не так открыт для меня, как раньше. С тех пор как умерла Тейе, ты замкнулся в себе. Я чувствую себя такой одинокой, как никогда прежде, и все, что я делаю здесь, мне не нравится. В Ахмине я буду работать, снова стану ходить замарашкой, но буду испытывать радость от своей жизни.

Он поднес ее руку к губам. Он чувствовал себя несчастным, однако понимал, что она говорит правду.

– Я должен остаться. Я нужен здесь. Прости меня, – прошептал он. – Мне следовало попросить тебя о помощи, Тии.

– Но ты не попросил, и, кроме того, не думаю, что смогла бы чем-нибудь помочь тебе. Одного моего присутствия здесь было недостаточно, чтобы сделать тебя счастливым. Поэтому прощай, муж мой. Приезжай в Ахмин, как в былые дни, неожиданно, когда захочешь.

– Я буду приезжать к тебе, Тии, – хрипло проговорил он, – и ты, конечно, ни в чем не будешь нуждаться.

Она наклонилась и легко поцеловала его, но у него была своя гордость, и он не позволил себе притянуть ее и уложить рядом на ложе. Долго еще после того, как она ушла, аромат ее духов оставался у него на коже, на простынях, и он не мог прогнать поток воспоминаний, нахлынувших с жестокой силой, оставляя за собой такую острую тоску, которая, он знал, не притупится со временем.

Через несколько недель после коронации Сменхары Эйе поймал себя на том, что его мысли возвращаются к словам, сказанным Тии на прощание. Сон Ахетатона еще не закончился. Действующие лица, населявшие его, цеплялись за обрывки, будто боялись, проснувшись, обнаружить, что все исчезло. За пределами города Египет разрушался, борясь с последствиями голода, нехваткой чиновников, которые могли бы эффективно работать в условиях фактически рухнувшей системы управления, разгула преступности, мародерства и насилия, но в самом Ахетатоне все было славно и радостно.

– Что же такое держит их в Ахетатоне, что они сидят здесь, подобно умирающим от голода крестьянам, которые не в силах отойти от пустого амбара? – спросил однажды Эйе Хоремхеба в порыве отчаяния.

Мужчины заключили нелегкое негласное перемирие, когда сделалось очевидным, что при новом режиме оба они утрачивают власть.

Хоремхеб невозмутимо пожал плечами.

– Страх того, что за его пределами, – ответил он. – Только в Ахетатоне ничего не изменилось. Каждый житель города боится куда-либо ехать, боится увидеть, что случилось с Египтом, во что теперь превратились Фивы. – Он мрачно улыбнулся. – Сменхара знает, что неспособен управлять страной, однако ужасно боится передать кому-нибудь необходимые полномочия. Он знает, что недостоин быть фараоном, и это еще больше пугает и злит его. Ты смотрел трезвым взглядом на нашего фараона, носитель опахала? – Эйе покачал головой. – Тогда советую тебе сделать это. Когда ты решишь, что пора что-нибудь с этим делать, приходи в мой дом.

Эйе решил не обращать внимания на вызов в глазах военачальника. Он надеялся, что ему никогда не придется действовать заодно с Хоремхебом. Эйе страшился, что его вынудят стать причастным к замыслам, которые, возможно, потребуют от него отречься от своей веры в неприкосновенность персоны фараона. Но пока не было острой необходимости в таком сговоре, он все больше времени проводил с Тутанхатоном. Царевич был послушен и равнодушно перенес переезд во дворец, где Сменхара почти не обращал на него внимания. Для многих придворных Тутанхатон являл собою неудобное напоминание о кратком безумии, которое внезапно охватило царственных особ Египта, и о котором было лучше всего забыть, но священная кровь, текущая в его жилах, служила для некоторых поводом добиваться его расположения. Время было смутное, и, возможно, маленький царевич сможет стать фараоном. Эйе сам выслушивал, как мальчик повторял свои уроки, присматривал, как он молится и упражняется с колесницей, склонялся рядом с ним над игральной доской и рассказывал ему о матери. Царевич носил на шее рыже-каштановый локон матери в крошечном золотом медальоне, и Эйе часто задавался вопросом, так ли простодушен Тутанхатон, каким кажется. Возможно, он знал, как ему нужна сила этого амулета, и никогда не снимал его. Эйе отчаянно боролся за его доверие и был счастлив, видя, как он радуется обществу Анхесенпаатон. Осиротевший мальчик и одинокая царевна нравились друг другу. Эйе знал, что в этом союзе таятся большие возможности и чья-нибудь беспощадная рука могла ловко воспользоваться ими.

По-прежнему не было никаких признаков того, что Сменхара и Мериатон собираются произвести на свет наследника. Хотя они были неразлучны, спали, ели и играли вместе, вовлеченные в круговорот удовольствий, они напоминали двух капризных детей, для которых область взрослой ответственности была неведомой страной. И все же от них, казалось, веяло мрачным унынием, будто тьма давила на них днем и ночью, а они пытались во что бы то ни стало прогнать ее. Их смех звучал визгливо и принужденно, а нечастые минуты тишины были исполнены страха. Веселость Сменхары в любой момент могла обернуться приступом гнева, а Мериатон всегда была готова разрыдаться.

Хотя Эйе теперь только назывался носителем опахала, тем не менее, племянник часто вызывал его, спрашивал совета, и, хотя советы его никогда не принимались, дядюшка, однако, не упускал возможности напомнить племяннику о том, чего от него ждут. Проблема, остро стоявшая перед страной и требовавшая незамедлительного разрешения, которая вызывала наибольшее беспокойство Эйе, была связана с поставками золота. Казна была постыдно и угрожающе пуста, а за памятники, однако, нужно было платить, крестьяне едва бы выжили, если бы продолжали выращивать пищу и одновременно работать на строительстве, а иноземных сановников нужно было содержать и развлекать. Посольства начали возвращаться в город, который оставался все таким же нереально прекрасным, ко двору, который еще мог претендовать на звание самого роскошного в мире, и к молодому фараону с его царицей, которые выступали в роли самовлюбленных божеств. Но они прибывали, не привозя дани, и уезжали, не заключив соглашений, потому что у Египта не осталось ничего, чем можно было бы подкрепить эти соглашения. Хоремхеб старался удерживать открытыми золотые пути Нубии, но богатство только из одного этого источника не могло наполнить казну. Все чаще караваны, которые прежде доставляли в Египет горы экзотических и дорогостоящих товаров, теперь направлялись в Вавилон или Хеттское царство, а корабли, которые когда-то приходили из-за Великого Зеленого моря, страшась пиратов, увозили свои грузы в другие страны, зная, что Египет не в состоянии больше обеспечить им надежную защиту. И при этом фараон не мог обратиться к храмам, потому что его брат довел их все до полного обнищания.