– Ты недостаточно почтителен ко мне, если позволяешь себе швыряться оскорблениями в моем священном присутствии, – сухо сказал фараон. – Я согласен со своим дядюшкой.

Слишком рано помышлять о каких-либо военных операциях. Такие действия могут снова пробудить страхи людей. Они сейчас только начинают верить в то, что в стране снова наступает благоденствие, которое несем им мы. Война отнимет у них эту веру.

– Я не говорю о войне, – хрипло возразил Хоремхеб. – Захват Газы стал бы быстрым, маленьким набегом. Этим бы все и ограничилось.

– Так уж и ограничилось бы? – Тутанхамон проницательно посмотрел ему в глаза. – Я знаю, чего тебе хочется. И я не готов позволить тебе реализовать это желание.

Хоремхеб в бешенстве понимал, что бог снова повторяет слова Эйе.

– Если Могучий Бык не желает внять моему совету, тогда, по крайней мере, посоветуйся с другими своими управителями. У них тоже есть право голоса.

Скрытая критика в его словах задела Тутанхамона. Он наклонился вперед и хлестнул Хоремхеба по щеке своей метелкой.

– Если ты не желаешь быть уволенным со своего поста, военачальник, тебе сейчас лучше убраться с моих глаз, – отрывисто проговорил он. – Ты никогда мне не нравился. Убирайся.

Тишина едва ли не гудела от молчаливого ликования зрителей. Побелевший от унижения, Хоремхеб встал, сухо поклонился и, вскинув голову, зашагал прочь, чувствуя, как взгляды прожигают ему спину.

Остаток дня Хоремхеб провел в пустыне за дворцом, нахлестывая лошадей, волокущих по барханам его колесницу, но, когда он к наступлению сумерек вернулся домой, его гнев так и не прошел. Он отказался от еды. Небрежный шлепок метелки фараона продолжал жечь лицо, как будто по нему полоснули хлыстом. Хоремхеб мерил шагами опочивальню, поглаживая пальцами невидимый след на щеке.

– У меня от них уже колики в животе, Мутноджимет, – говорил он. – Мое терпение иссякло. Эхнатон, царевич, которого я удостоил своей дружбы, кем он оказался? Преступником. Сменхара – испорченным развращенным слюнтяем. Тутанхамон – игрушкой в чужих руках. Он ударил меня. Меня! Я не заслуживаю такой награды за свою преданность.

– Ты говоришь о богах, – предупредила Мутноджимет.

Она растянулась на животе поперек кровати, нагая, повернув лицо к ветроловушке.

– Боги, – презрительно фыркнул Хоремхеб. – После Аменхотепа в Египте не было богов. Этот щенок ударил меня!

– Я уже поняла это. – Она лениво перевернулась на спину. – Но я думаю, он ударил тебя по самолюбию, а не по лицу. Какое это имеет значение? Я не понимаю твоего гнева, Хоремхеб. Лучше иди и докажи, как ты меня любишь.

– Ты такая же, как все женщины. Вы можете думать только своим причинным местом, – резко ответил он. – Где твое сочувствие?

Мутноджимет со вздохом села, подтягивая под спину подушки.

– Я боюсь за тебя, – сказала она. – Тебя больше ничто не радует. Ты слишком много пьешь, ты бьешь слуг, ты кричишь на всех. Зачем? Ведь жизнь так хороша.

– Жизнь хороша? Нет, Мутноджимет, она не хороша. У меня связаны руки. Я – пленник. Ты слышишь меня?

Он уставился на нее, потом вдруг запустил свою чашу через всю комнату. Ударившись о хрупкую алебастровую лампу, она вдребезги разбилась о стену. Осколки разлетелись по полу, масло брызнуло на постель. Мутноджимет даже не вздрогнула, она лишь продолжала невозмутимо рассматривать его. Он шумно задышал, ссутулив плечи, потом подошел к ложу, улегся поперек него и сгреб ее под себя.

– Ты ошибаешься, – горячо зашептал он ей в самые губы. – Вот это еще радует меня.

С минуту она терпела поцелуй, потом холодно оттолкнула его и соскользнула с ложа.

– Это уже не радость, – сказала она, – и я не испытываю желания этой ночью играть с тобой в жестокие игры, Хоремхеб. Я иду спать на крышу. Если хочешь помучить кого-нибудь, вызови наложницу. – Одним плавным движением подобрав свою ночную сорочку, она вышла, покачивая бедрами.

После ухода Мутноджимет Хоремхеб долго лежал с открытыми глазами, раскинув руки и зарывшись лицом в простыни, которые пропахли ее духами и насыщенным ароматом пролитого масла. Он боялся думать. Время от времени его обдувало волнами горячего воздуха из открытой пасти ветроловушки, отчего его снова бросало в пот. Она, наверное, сидит там наверху, среди подушек, дремлет, упиваясь каждым нежным прикосновением этого же ветерка к своей гладкой коже, ее полуприкрытые глаза лениво отражают свет звезд, ее чувства обнажены навстречу каждому движению ночи. Может быть, она слушает музыку. Может быть, уже послала за своими ночными подружками, чтобы скоротать летнюю ночь в играх или болтовне, или за дружком, чтобы в его объятиях еще острее ощутить необыкновенно сладостный вкус горячей темноты. Он позволил себе вообразить ее с мужчиной там, наверху, слышать их приглушенный смех и шепот, видеть два темных силуэта, но наконец его разум справился с этой безумной фантазией, и ему сразу сделалось холодно от проблемы, которую, он знал, следует обдумать.

Он устало приподнялся и сел на постели. Неуважение, проявленное сегодня Тутанхамоном, было не просто гневом бога на своего подданного, который слишком много себе позволяет, – думал он. – Нет. Это право фараона – принимать или прогонять людей. Этот шлепок метелкой был знаком его полнейшего неуважения к моему положению и моему мнению. Я не могу больше надеяться, что фараон когда-нибудь обратит свое внимание на меня, чтобы, наконец, позволить мне вернуть Египту его честь. Теперь я знаю, что если стерплю все это, то отправлюсь в свою гробницу в Мемфисе, не сделав ничего ни для себя самого, ни для страны, которую люблю. Фараон никогда не начнет войну. Если бы он имел возможность прислушиваться к моим словам, я бы сумел постепенно завоевать его доверие и заручиться его поддержкой. Но этого юношу уже настроили против меня. Напряжение, вызванное этими мыслями, требовало выхода. Он встал, подошел к окну, оперся руками о подоконник и высунулся, глядя на бледное расплывчатое пятно клумбы внизу.

Я не жестокий человек. Не важно, что об этом думает Мутноджимет, но неизбежные жестокости войны не имеют ничего общего с извращенным желанием выворачивать суставы и ломать кости, желанием, которого во мне нет и которое ни один военачальник не может себе позволить. Тогда чего же я хочу? Я предал императрицу ради золота, а также потому, что верил, что смогу усилить свое влияние на ее сына. Я убил Сменхару, чтобы спасти Египет от еще одной напасти. Но его убийство не приблизило меня к цели – влиянию на трон Гора. А что еще могло бы помочь? В моих жилах нет царственной крови, которая могла бы обеспечить мне уважение и внимание фараона. О, но в Мутноджимет… Так вот чего, оказывается, я хочу на самом деле! Двойную корону? Возможность делать с Египтом все, что пожелаю? – Он застонал, потирая лицо горячими ладонями. – Я не хочу снова убивать, хотя Амон, конечно, должен с презрением смотреть на жалкие остатки своего божественного семейства. Я более достоин быть его сыном, нежели Тутанхамон, сама кровь которого превратилась в грязь по вине его грешных родителей.

О, как ты умеешь сочинять оправдания, – насмешливо сказал он сам себе, грустно улыбаясь в темноту. – Что за благочестивую бессмыслицу ты можешь изобрести! Ты хочешь быть фараоном просто потому, что хочешь этого, других причин нет. Предположим, ты убьешь Тутанхамона. Это будет сделать легче, чем в прошлый раз. Боги не покарали тебя за то, что ты совершил. А если я действительно убью его, станет ли Эйе претендовать на трон? Это вполне вероятно, а я не могу убить их обоих. Царедворцы смирились бы с одной смертью, но не станут закрывать глаза на две. Я не могу продолжать в том же духе – ждать, ждать, гадать, что же случится с Египтом, когда я умру и фараон умрет. Гадать? Но я знаю. И это гложет меня. Я знаю. Наступят хаос, нищета и кровопролитие. Пусть Тутанхамон отпразднует годовщину явления в следующем месяце Нового года. К тому времени я продумаю какой-нибудь план, но на этот раз буду полагаться только на себя.