Нефертити была довольна тем, что между детьми царит такое взаимопонимание, усматривая в этом основу для будущих переговоров, но Тейе лишь выслушивала ежедневные отчеты учителей и нянек и молча брала их на заметку. Любовь и династические соображения – суть совершенно разные понятия. Сама Тейе в этот год парила на самой вершине власти, уверенная в нескончаемой любви Аменхотепа. Казалось, ревность Нефертити почти угасла, превратившись в зловеще тлеющий огонек, ослабленная не только тем, что они обе произвели на свет девочек, но также и вернувшимся мужским бессилием фараона. Если он не способен предаваться любви с ней, то не мог спать и с Тейе, о чем сообщали ее осведомители. Невидимое пламя религиозной страсти – вот тот огонь, который сжигал фараона без остатка.
Аменхотеп часто бродил по своему все еще недостроенному храму, наблюдая, как его мастера высекают имя Атона, заключенное в картуши правящего монарха под новым символом, который он придумал для него. Глубоко за полночь он молился в своей ярко освещенной опочивальне, стоя перед жертвенником Атона с золотыми курильницами в руках, в гофрированном женском одеянии, которое он теперь стал носить. Вещая перед толпой, заполнявшей залу для приемов во время проповедей учения, он часто переходил на крик, его пронзительный голос становился высоким и тонким. Когда он, сидя на троне, подавался вперед, на его набегающем складками на окрашенные хной ступни одеянии проступали пятна трудового пота. После проповеди он обычно удалялся в опочивальню, без сил валился на ложе и погружался в глубокий сон. Его слушатели тем временем расходились: одни спешили заняться более приятными делами, другие – их с каждым разом становилось все больше – медленно перемещались на главный двор или в сад, затевая горячие споры. За кажущейся неизменностью пышной царственной рутины текла невидимая жизнь дворца, наполненная бесчисленными мелкими распрями, центром которых был сам фараон, шествовавший в окружении своих мартышек, – разряженная движущаяся копия гротескных изображений, которыми теперь были изукрашены стены Малкатты. Поскольку атмосфера при дворе сделалась тяжелой, Тейе находила отдушину в пространной переписке с иноземцами, которой, казалось, не будет конца, и проводила большую часть времени с придворными, которые знали ее первого мужа.
Однажды Тейе в сопровождении слуг и телохранителей шла по дороге, ведущей от погребального храма Аменхотепа Третьего в Малкатту. Она совершила жертвоприношения своему покойному супругу, принеся цветы и пищу к подножию его изваяния и шепча молитвы о благополучии его ка. Это был обряд, который она любила исполнять, потому что, когда двери святилища закрывались за ней, она переносилась на много лет назад. Насмешливая и необузданная натура Аменхотепа, казалось, заполняла собой огромное пространство между колоннами, принося ей чувство защищенности. В обществе сына, в его объятиях, она всегда испытывала тревогу, она страшилась будущего наказания, которое может настигнуть ее, несмотря на божественность, и иногда очень скучала по бурным, но таким легким отношениям, которые были у нее с его отцом. Слабый отзвук их продолжал жить здесь, в храме, построенном для его почитания, и Тейе понемногу черпала из этого источника. Она была слишком умна, чтобы потакать своим прихотям, предаваясь тоске по тому, что давно прошло, но, тем не менее, не могла отказать себе в маленьком удовольствии.
Со своей свитой она добралась до развилки, где по дороге тек многолюдный поток просителей к храму сына Хапу. Уже в густой тени храма она вдруг услышала чьи-то громкие проклятия и злые мужские голоса. Заинтересовавшись, она подняла занавеси паланкина и приказала носильщикам остановиться. Она уже собиралась послать кого-нибудь из свиты разузнать, что там происходит, как вдруг наступила тишина; потом тишину пронзил душераздирающий вопль, и перед кавалькадой внезапно появился человек. Завидев царскую свиту на безлюдной дороге, он застыл с полными ужаса глазами, потом, опомнившись, бросился бежать. Тейе кивнула начальнику стражи, и тот, взяв с собой еще нескольких стражников, кинулся вслед за беглецом, завернувшим за угол храма. От пыльной дороги веяло жаром, носильщики передавали друг другу кувшин с водой. Солдаты, оставшиеся позади, тревожно переминались с ноги на ногу; наконец вернулись стражники, они крепко держали беглеца. Сзади несли второго человека, и по тому, как обмякло его тело, и безвольно болталась голова, Тейе издали распознала, что человек мертв. Когда она сошла с носилок, солдаты сомкнулись вокруг нее, а слуги раскинули над ней балдахин. Тейе смотрела, как тело опустили на землю.
– Императрица, он умер совсем недавно, – сказал капитан. – Кровь еще не свернулась.
Тейе взглянула на разбитую голову, бритый череп, измазанный запекшейся кровью, разбитые губы, кровоподтеки на шее. Она отвела взгляд. Беглец, вспотевший и запыхавшийся, был тоже сильно избит. Его белое платье висело клочьями, но кровь, забрызгавшая его руки и размазанная по щеке, была чужая. Увидев, что императрица смотрит на него, он, что-то выкрикнув, попытался высвободить руки из крепкого захвата солдат, чтобы распластаться перед ней. Тогда Тейе и заметила его наплечные повязки, украшенные глифами Атона. Вздрогнув, она посмотрела на труп. На его наплечных повязках было выгравировано двойное перо Амона.
– Это невозможно! – Она почти кричала. – Встань, жрец. Что это значит?
Он силился заговорить, его глаза были прикованы к луже крови на дороге, уже впитывавшейся в пыль. Налетели мухи, алчно жужжа вокруг разбитой головы, солдат вытащил из-за ремня свою метелку и принялся отгонять их.
– Мне жаль, императрица, – прохрипел человек, судорожно сглатывая. – Я не хотел убивать его. Мы встретились на дороге, мне было жарко и очень хотелось пить. У него были хлеб и вода. Мы остановились поговорить. Он разделил со мной свой хлеб, и когда мы закончили трапезу, должны были уже разойтись, но… – Он закрыл глаза. Тейе невозмутимо ждала. – Мы разговаривали, потом заспорили. Он швырнул в меня бурдюк с водой, и во мне вскипела ярость. Я ударил его. Мы стали драться. Я повалил его на землю, но он вырвался и принялся ругать меня страшными словами. Я поднял камень и…
Тейе презрительно взмахнула рукой, сделав ему знак замолчать, и повернулась к начальнику стражи.
– Бросить его в дворцовую тюрьму и приставить охрану. Фараон рассудит. Труп доставьте к Птахотепу. Дерущиеся жрецы. Это невероятно!
Она повернулась к носилкам. В ноздри ударил запах свежей крови, внезапно появился гриф и закружил в вышине, неуклюже, но с вызывающим дрожь упорством; она задернула занавеси.
По возвращении во дворец Тейе отправилась прямо к сыну. Он выходил из своей купальни, разведя руки, давая возможность личному слуге вытереть себя, и приветствовал ее со своей обычной по-детски непосредственной улыбкой.
– Сегодня будет хороший праздник, Тейе. Пупри и Пузи, наконец, отправляются в Митанни после длительного отсутствия.
На этот раз она не проявила интереса к интригам, которые плели в Египте митаннийские посланники со времени похорон Осириса Аменхотепа. Глядя в лицо сыну, чтобы заметить реакцию, она в двух словах рассказала ему о том, что случилось на дороге. Он спокойно слушал с кротким выражением в больших карих глазах. Когда она закончила говорить, он ввел ее в свою опочивальню. Пока слуги облачали его в красное одеяние, он стоял, любовно лаская пальцами тонкую ткань. Потом сел, предоставив слугам окрашивать ступни хной, и, наконец, кротко вздохнул.
– Я поговорю с этим жрецом Атона, – сказал он. – Им еще так многому нужно учиться. Атон не нуждается в яростной защите. Он даритель жизни. Тебе нравятся эти браслеты, матушка? Мне подарил их Кенофер.
Она даже не взглянула на его протянутые накрашенные ладони, с которых сыпалось золото. Подойдя к креслу, она присела на корточки и заглянула ему в глаза.
– Аменхотеп, человек мертв, и это не простой человек. Жреца Амона, убитого жрецом солнца, отнесли в Обитель мертвых. Если жрец солнца не будет наказан за свое преступление, тем самым ты открыто заявишь о своем благоволении Атону и спровоцируешь дальнейшее разрешение всех глупых споров, которые имеют место, насильственным путем.
