В следующий год, восьмой год правления Эхнатона и четвертый с тех пор, как он начал строительство своего города, Азиру пошел войной на Шумер и захватил его, пролив немало крови. Его письма Египту по-прежнему были полны торжественных заверений в преданности и описаний трудностей, которые ему приходится преодолевать, спасаясь от Суппилулиумаса. Неисправимый мошенник, он посылал такие же письма хеттскому царевичу, в ожидании того дня, когда, как он надеялся, Египет и Хеттское царство начнут воевать. Он писал поверженному и разоренному Риббади, предлагая приютить его, и Риббади, окончательно утратив способность рассуждать трезво, бежал в Амурру с семьей и немногими приверженцами. Эхнатон больше не слышал о нем. Азиру снова начал запутанные переговоры с Суппилулиумасом.

Целыми днями вереницы рабов, нагруженных сундуками и ящиками, курсировали между дворцом Малкатты и рекой, потому что через четыре года строительства город фараона был, наконец, готов. Его назвали Ахетатон – Горизонт Атона. Сияя факелами в ночи, вниз по реке скользили ладьи, увозя последние пожитки отъезжающих, которые бродили по пустым комнатам своих покоев и домов, перед тем как приказать слугам запечатать двери. В палате внешних сношений царил хаос, на полу, колено к колену, сидели писцы, торопливо переписывая наиболее важные тексты с глиняных табличек на более легкие и удобные для перевозки свитки папируса, которые можно было взять с собой в новую палату Туту в Ахетатоне, а сами таблички отправлялись в хранилище. Ежедневные послания часто терялись в беспорядочной груде старой переписки. Фараон, крайне утомленный и возбужденный ожиданием переезда, удалился в свой недостроенный храм в Карнаке, где находил успокоение среди своих жрецов, воскуряя фимиам и внимая молитвам Мериры, а Нефертити тем временем покрикивала на слуг, пытавшихся упаковать ее бесчисленные платья, драгоценности, сандалии и тяжелые парики.

Единственным местом во дворце, где никто не суетился, была детская, куда, воспользовавшись частым отсутствием своих воспитателей и матери, предпочитавшей уединение, Сменхара и Бекетатон пришли поиграть с детьми Нефертити.

– Я буду каждый день диктовать тебе письма, буду рассказывать, какие мне задают уроки, сколько рыбы я поймал, как убил своего первого льва, – обещал Сменхара Мериатон, растянувшись рядом с ней на циновке под ветроловушкой, откуда задувал порывистый ветерок с крыши. – А ты должна описать мне, какой у фараона новый дворец, где там получше места для охоты и каких новых женщин купили в гарем фараона. Мекетатон, ты лежишь на моей ноге. Пойди, поиграй с моей сестрой.

– Не-ет, я хочу купаться, а Бекетатон только и знает, что дразнить мартышек, – заныла малышка. – Не пинай меня, Сменхара! Я хочу и буду лежать здесь и слушать.

Мериатон приподнялась.

– Эй, ты! – крикнула она рабыне, стоявшей у двери. – Отведи этих двух к озеру. И где Анхесенпаатон?

– Ее купают перед сном, – поклонившись, ответила женщина.

Мекетатон подпрыгнула, а Бекетатон в другом конце комнаты завопила от возмущения.

– Я не хочу купаться. Я матушке нажалуюсь!

– Нажалуешься потом, – грубо ответил Сменхара.

Рабыня снова поклонилась, выжидая, пока обе царевны подойдут к ней. Мекетатон радостно запрыгала, а недовольная Бекетатон принялась выталкивать мартышек из окна на клумбу.

– И пусть кто-нибудь принесет нам пива, – приказал Сменхара, когда они уходили. – И поскорее. Слишком жарко, и мы хотим пить.

Дверь закрылась.

– Я каждый день буду просить отца, чтобы он послал за тобой, – тихо сказала Мериатон, поглядывая на слуг, толпившихся в дальнем конце детской. – Я буду сердиться, и визжать, и притворяться больной, пока он не послушает.

Сменхара намотал на палец ее детский локон и притянул ее к себе.

– Фараоны не слушают восьмилетних девочек, тем более твой отец. Он слишком боится императрицы, чтобы посылать за мной. А еще он не любит меня. Вряд ли он это позволит.

– Но почему? – Мериатон потянула локон. – Моя матушка снова беременна и говорит, что на этот раз у нее будет царевич, и он женится на мне, и я однажды стану царицей.

– Станешь, но только когда я стану фараоном и женюсь на тебе. Поэтому мой брат-царь не любит меня. По крайней мере, так говорит моя матушка.

Служанка подошла и, беззвучно опустившись на колени, поставила перед ними поднос с пивом. Сменхара залпом осушил свою чашу.

– Мне надоело валяться здесь. Надевай юбку, пойдем, покатаемся по реке. Посмотришь, как я рыбачу.

Мериатон послушно поставила чашу, хлопнула в ладоши, чтобы ей принесли юбку, и подождала, пока рабыня обернула ее вокруг талии. Сменхара с интересом наблюдал, как ее обули в сандалии и затушевали черной краской веки, потом схватил за ленты детского локона и небрежно потащил ее к двери.

Тейе сошла с носилок и, повелительным жестом приказав свите ждать у ворот, пошла к дому брата. Сад, где она так часто сиживала все эти годы, смеясь и потягивая вино, слушая звонкие переливы мелодий, глядя на бабуинов, которые, почесываясь, неуклюже переползали от одного островка тени к другому, – этот сад был теперь пуст и недвижен в тяжелом полуденном зное. Затененный каменный причал, у которого обычно покачивалась ладья Эйе, тоже был пуст, только ослепительно белые солнечные блики сверкали на ступенях, исчезающих в медленной маслянистой воде. Здесь я всегда чувствовала себя дома, – думала Тейе, ступая в тень портика с колоннами, расцвеченными синей и желтой краской. – Здесь столько милых сердцу воспоминаний. Отец, с его крючковатым носом и седыми волнистыми волосами, тихо улыбается, а мать пересказывает ему главные сплетни гарема своим низким хрипловатым голосом, увлеченно жестикулируя, и браслеты скользят по ее запястьям. Анен сидит на траве, скрестив ноги, его жреческие одежды аккуратными складками лежат на коленях, голова склонена, он слушает, не особенно вникая в смысл слов. Сам Эйе осмеливается комментировать или поправлять, всегда вежливо, – ловкий льстец. И здесь же юная Тии, прекрасная и румяная, вставляет в разговор какие-то обрывки фраз, бессвязные слова, случайно вылетающие из хаотичного потока ее собственных мыслей. Осирис Аменхотеп никогда не приходил сюда, и Ситамон тоже, – думала Тейе, увидев, как единственный слуга поднялся с табурета у открытой двери и распростерся перед ней ниц на теплых камнях. – Странно, что я не вспомнила первую жену Эйе, хотя она, должно быть, бывала здесь, или его детей – Нефертити и Мутноджимет. Как медленно тянутся годы, когда ждешь конца. Едва заметное движение у ног вернуло ее к действительности, и она велела человеку подняться.

– Скажи племяннице, что я здесь, и принеси для нас кресла, – сказала она.

Слуга поспешил в дом, а Тейе повернулась спиной к двери, позволяя себе на несколько минут предаться ностальгии, и когда она, вздохнув, снова повернулась лицом к дому, то увидела Мутноджимет, кланяющуюся ее спине. Неизменный детский локон молодой женщины был распущен, спадая волнистым черным шнурком к ее голым коленям. Она была бледна, не накрашена, из-за припухших век глаза казались меньше. Она торопливо набросила прозрачный белый халатик на голое тело. Слуга расставил раскладные стулья, принес воды из бочонка, охлаждавшегося в тени у стены, и потом, по знаку Тейе, исчез в полумраке дома. Мутноджимет слабо улыбнулась и села на стул, Тейе удобно устроилась рядом с ней.

– Ты была занята переездом отца? – сказала Тейе, и Мутноджимет кивнула.

– Все позади, я ужасно устала, тетушка. Сегодня я спала дольше обычного. Прости, что не вышла встретить тебя. Как только получу известие о том, что отец устроился на новом месте и вещи благополучно доставлены, я тоже поеду на север, чтобы присоединиться к мужу.

– Ты счастлива с Хоремхебом?

Вопрос удивил Мутноджимет. Она подняла свои разлетающиеся брови и усмехнулась.

– Да. Он не требует от меня что-то сверх того, что нравится мне самой, и научил меня не преступать границы дозволенного, и при этом он сохраняет мое уважение. Он становится довольно влиятельным при дворе, ты знаешь.