Что в результате? У других бы наверняка обошлось. Ну, в крайнем случае рублевку бы штрафа заплатил. А я стрелочник. Меня сразу по голове. Живенько отобрали водительские права. И с приветом!

Вот ведь как бывает в жизни. Попадется на твоем пути такой Андрей Зарубин, подставит тебе ножку — и пойдешь получать тычки. Загрохочешь, точно с горы Арарат. Не остановиться.

А ведь куда проще было с самого начала не связываться с Зарубиным, обойти его. Закончил бы, как человек, десять классов, подался бы в летное училище. Смотришь, крутил бы сейчас в небесах виражи и мертвые петли, носил бы красивую летную форму, ездил бы мыть собственный автомобиль на станцию технического обслуживания. А дома бы меня ждала не Маруська, а Таня Каприччиоза.

Ведь если до конца откровенно, почему Таня придумала про ботинки?

Да потому, что я шофер, обыкновенный работяга-шоферюга. Тут и дураку ясно. А пришел бы я к ней в летной форме, из заоблачных высот, все вышло бы иначе. Девчонкам — им внешний блеск подавай, красивые звания. В душу в наше время не очень заглядывают. В карман — да. Поэтому летчик им вполне подходит, а шофер — не шибко.

Да, куда как просто было обойти подставленную мне ногу. Но это сейчас мне кажется просто, издали, через десять лет. Знал бы я тогда, чем кончится та идиотская история с лозунгом! Эх, если б знал! В жизни вообще, если б знал, где упадешь, то заранее соломки подостлал бы. Но в том-то и беда, что шлепаемся мы все время о голую землю и без всякой соломки.

И вот теперь, будто специально в издевку, кандидат наук Андрей Зарубин пожаловал на станцию мыть свой новенький «москвич». И мыть его «москвич» обязан был не кто-нибудь, а именно я.

Но у меня все-таки, слава богу, хватило достоинства и мужества не спасовать перед кандидатом.

— Заезжай, Андрей Зарубин, — бодро сказал я ему. — Вымою тебя что надо, с шампунем. Чтобы ты свои беленькие ручки не испачкал. Хы-хы-хы-ы!

Я мыл и балагурил. Я отпускал шутку за шуткой, всем своим видом показывая, что лучшего места, чем мойщик автомобилей, не придумаешь. А на душе у самого скребли кошки. Муторно было у меня на душе, когда я мыл зарубинскую машину. И когда вишневый «москвич», сияя стеклом и хромом, наконец укатил, я почувствовал, что неимоверно устал.

Скинув резиновый фартук, я отправился в душ. Меня не оставляло ощущение, что Зарубин хитро провел меня за нос, а я не сумел отплатить ему по заслугам. Я даже не намекнул ему о прошлом. Почему? Не знаю. Наверное, потому, что он стоял руки в карманы, а я вылизывал его машину. Чего же было еще больше унижаться? Больше некуда. А я, в конце концов, человек гордый.

Кафе «Снежинка» находилось недалеко от нашей станции обслуживания. Я иногда, чтобы отвести душу, заглядывал туда. Сегодня я просто не мог не забежать в «Снежинку». Душа у меня ныла и стонала совершенно отчаянно.

И разве же я мог хотя бы на секунду представить, что меня ожидает там, в знакомом кафе!

У дверей кафе «Снежинка», как обычно по вечерам, стояла небольшая очередь. Над входом, на черном металлическом стержне, висел модерновый фонарь — зауженный книзу квадратный ящик с матовыми стеклами. В свете фонаря хороводом кружили колючие снежинки.

К кафе я подошел решительной походкой и с ходу протиснулся к дверям.

— Разрешите, товарищи, разрешите, — приговаривал я, пробивая себе дорогу.

Поеживаясь на холоде, люди неохотно расступались и ворчали:

— Почему это без очереди? Что за нахальство!

— Я здесь работаю, — пояснял я. — Не нужно волноваться, товарищи. Хы-хы-хы-ы! Работаю. Понимаете?

Над дверью кафе белой аркой нарос кудрявый иней. Я постучал в стеклянную дверь, за которой висела табличка «Мест нет», и крикнул швейцару:

— Спишь, Никитыч?

Толстый Никитыч с золотыми нашивками на воротнике суконной куртки, напоминающей матросский бушлат, сурово щелкнул задвижкой и пропустил меня. Внушительно выставив перед напирающей очередью ладонь, сипло прохрипел:

— Местов нету, граждане. Нету, вам говорят!

Из сизых глубин кафе вместе с гулом голосов уютно несло запахом еды, дрожжей и настоем табачного дыма.

Я небрежно бросил гардеробщице тете Оле пальто и шапку, сунул в пухлую ручищу Никитыча смятую рублевку и нырнул в табачный дым. Пробираясь между столиками, помахивал у плеча растопыренной пятерней: приветствовал знакомых.

— Салют, старик!

— Красавицам — мое почтение!

— Боб, тебе не хватит? У тебя пиво уже на лбу выступило и с ушей капает. Хы-хы-хы-ы!

Место за столиком я разыскал не очень удобное, на проходе. Но других не оказалось. Пришлось довольствоваться этим. Меня пригласил какой-то дядя с мушкетерскими бородкой и усиками.

— Присаживайтесь, — сделал он элегантный жест рукой. — Ждал товарища, да он, видно, уже не придет.

— С удовольствием, — сказал я.

Взявшись за спинку легонького, на гнутых алюминиевых ножках стула, я обратился к парню с девушкой, которые сидели рядом с «мушкетером».

— Если вы тоже не возражаете, — сказал я.

Парень с девушкой, занятые друг другом, меня не заметили.

— Ваше здоровье, молодой человек, — поднял «мушкетер» стакан, когда официантка Томочка принесла мне две бутылки «Жигулевского» и закуску — темно-коричневые кусочки селедки с колечками лука и похожую на огрызки карандашей соломку.

— И ваше, — сказал я. — Хы-хы-хы-ы! Впервые, наверное, здесь? А зря. Теплое местечко.

— Нет, далеко не впервые, молодой человек, — осушив стакан, задумчиво возразил «мушкетер». — На этом самом месте, милейший, семьдесят лет назад был великолепный трактир купца Туголеева, и ваш покорный слуга частенько к нему заглядывал.

— Вы? — ткнул я в него пальцем. — Семьдесят лет назад? Хы-хы-хы-ы! Сколько же вам годков-то, дедуля?

— Пивко, доложу я вам, у Туголеева подавали первоклассное, — не обратив внимания на «дедулю», продолжал «мушкетер». — И водочку в любых количествах, «Смирновскую». Графинчик запотевший. На тарелочке янтарный балычок. Пальцем чуть поманишь, летит к тебе со всех ног половой в белой рубахе и с подносом. На согнутой руке полотенце, и сам весь изогнут от чрезвычайного к тебе почтения. «Чего изволите-с?» — «Еще водки, каналья, — скажешь ему. — И быстро, пока я тебе по шее не накостылял». — «Сей момент-с», — отвечает. И мгновенно перед тобой на столике графинчик. А теперь?

— Теперь бы тоже не худо графинчик, — подтвердил я, потирая шею. — Хы-хы-хы-ы!

И тут «мушкетер» неожиданно понес такое, какого мне не доводилось слышать ни разу.

— День р-рождения у меня сегодня, — тыркал себя кулаком в грудь «мушкетер». — Круглая дата. Р-ровно сто пятьдесят лет назад моя прекрасная бедная мамочка р-родила меня на свет. Имею я право выпить в собственный день р-рождения или не имею? Я при Александре Первом родился, при победителе французов. Но, грешен, совершенно не помню Александра благословенного. Мне всего пять годочков минуло, когда государь почил в бозе. А вот с Пушкиным я встречался. Встречался с р-разбойником. А ты с Пушкиным не встречался?

— Я… нет, — растерянно сказал я. — Как же я мог с ним встречаться? Он когда жил-то. А в школе мы этого… Лермонтова проходили. Белеет парус… как его? Ну? Единственный. Пушкина вообще-то мы тоже проходили. Давно только. Позабыл все. А Лермонтова помню. Белеет парус единственный…

— Одинокий, глупец, — захлопали на меня распухшие веки.

— Ага, верно, — подхватил я. — Вспомнил! Белеет парус единственный одинокий глупец! Хы-хы-хы-ы!

— Бедный, бедный Лермонтов, — замотал головой «мушкетер». — Бедняга. Я не встречался с ним, нет. С Михаилом Лермонтовым я не встречался. И с Альбертом Эйнштейном не встречался. Ты Эйнштейна знаешь? Великого Эйнштейна!

— Это который какой-то там киношник? — сказал я.

«Мушкетер» поднял голову, хлопая распухшими веками, долго смотрел на меня. Наконец строго сказал, обиженно топорща усы: