С фотографом мы знакомы не были, поэтому он не поздоровался, продолжая возиться с фотоаппаратом. Реквизитор подкатил пальму поближе, так, что лист защекотал мне щеку.

Фотограф окинул нас взглядом.

— Нужны еще растения, — сказал он стоящей в стороне миссис Макмерти. — Или придется делать в основном крупные планы.

— У нас есть еще растения? — спросила миссис Макмерти реквизитора.

Он заглянул в соседнюю комнату:

— Два кактуса и один фикус, но он, похоже, завял.

Раздался хлопок — сработал фотометр. Я попыталась отодвинуть лист подальше от лица.

— Хорошо, — сказал фотограф, возвращая его обратно. — Мне нравится. Ты появляешься постепенно. Давай-ка еще разок.

Я снова отодвинула лист. Ветка защекотала лицо, и очень захотелось чихнуть, но я сдержалась. На меня смотрели все присутствующие: новенькие, старшие, Эмили… Но последнее время я все время находилась в центре внимания, а здесь хотя бы обстановка была подходящей и знакомой. Ненадолго я забыла о переживаниях и сосредоточилась на внешности: взгляд — улыбка. Готово.

— Хорошо, — сказал фотограф.

Кактус пододвинули ко мне поближе, но я не сводила глаз с фотографа. Он обошел меня и велел появляться из-за пальмы. Снова и снова. Замерцала вспышка.

Вечером, когда мама уже легла, а Уитни заперлась у себя, мне захотелось пить, и я спустилась на кухню. В смежной с ней комнате перед включенным телевизором сидел папа, положив ноги на тахту. Я зажгла свет.

— Ты как раз вовремя, — сказал папа, оборачиваясь. — Начинается отличный документальный фильм про Христофора Колумба.

— Правда? — Я достала стакан.

— Очень интересный! Посмотришь со мной? Может, узнаешь что новое.

Папа обожал исторический канал.

— Это ж мировая история! — восклицал он, когда мы отказывались от очередной передачи про Третий рейх, падение Берлинской стены или египетские пирамиды. Обычно ему приходилось сдаться и часами смотреть моду, переоборудование дома и реалити-шоу. Но вечерами телевизор поступал в папино полное распоряжение, но все равно одному ему было скучно, как будто история становилась интереснее, если кто-то составлял ему компанию.

Обычно этим «кем-то» была я. Мама рано ложилась, Уитни считала, что история слишком скучная, а Кирстен постоянно болтала и всем мешала. Мы же с папой хорошо друг другу подходили. Садились вечером перед телевизором и смотрели исторические передачи. Даже если папа видел их раньше, ему все равно было интересно. Он кивал и то и дело повторял: «Да?», «Серьезно?», как будто диктор не просто его слышал, но и не мог продолжать, не получив ответа.

Но в последние несколько месяцев я перестала составлять папе компанию. Не знаю почему, но я слишком устала и была не в состоянии следить за мировыми событиями. Пусть даже случившимися очень давно. История слишком на меня давила, и думать о прошлом просто не было сил.

— Нет, спасибо. Я рано сегодня встала и очень устала.

— Ладно. — Папа откинулся на спинку и взял пульт. — Потом как-нибудь посмотрим.

— Да, обязательно.

Я налила воду и подошла к папе. Он подставил щеку. Я поцеловала его, и папа, улыбнувшись, прибавил звук. В комнате зазвучал голос диктора:

— В пятнадцатом веке исследователи мечтали…

На лестнице я остановилась, глотнула воды и обернулась. Пульт лежал у папы на животе, мерцал экран. Может, стоило вернуться в комнату? Но я не смогла. Пусть папа в одиночестве слушает, как по сотому разу рассказывают об одних и тех же событиях.

Все выходные я думала о том, как поведет себя Оуэн в школе. Изменится ли что-то или мы по-прежнему будем сидеть молча вдали друг от друга? Все решил Оуэн.

— Ну что, ты послушала?

Я отложила бутерброд и обернулась. Оуэн, как всегда, был в джинсах и черной водолазке. На шее у него висели наушники от айпода.

— Твою передачу? — спросила я.

— Да.

Я кивнула:

— Послушала.

— И что скажешь?

Все выходные я думала о том, как часто вру или приукрашиваю действительность, чтоб никого не обидеть, но все же сказать Оуэну все, как есть, не смогла. Честность — это, конечно, хорошо, но как быть, когда задают вопрос, на который не можешь ответить правду?

— Ну… она довольно интересная.

— Интересная, — повторил Оуэн.

— Да. Никогда раньше не слышала этих песен.

Довольно долго он молча на меня смотрел. Затем вскочил и уселся рядом:

— Так. Ты передачу правда слушала?

— Да, — как можно увереннее ответила я. — Правда.

— Ты не забыла, как призналась мне, что часто врешь?

— Да не говорила я ничего такого! — Оуэн взглянул на меня удивленно. — Я сказала, что иногда чего-то недоговариваю. Но не сейчас! Я правда послушала всю передачу.

Но Оуэн все еще мне не верил. Что ж, неудивительно.

Я вздохнула:

— «Дженнифер» группы «Липоу», «Сон Декарта» «Мизантропа», песня, в которой постоянно что-то гудело…

— Я понял. Передачу ты слушала. — Оуэн кивнул и вернулся на свое место. — Тогда скажи честно, понравилась она тебе или нет?

— Я же сказала уже. Передача интересная.

— «Интересная» ничего не значит.

— Как это?

— А вот так. Это эвфемизм. И употребляют его, когда не хотят говорить правду. Слушай, — Оуэн нагнулся ко мне поближе, — ты меня обидеть не бойся. Говори как есть.

— Да сказала ведь уже! Хорошая передача.

— Говори правду! Какая б она ни была! Давай, не тяни!

— Мне… — Тут я запнулась. Может, потому, что Оуэн все равно уже меня раскусил, или надоело постоянно лгать… В общем, я сдалась: — Мне она не понравилась.

Оуэн хлопнул себя по ноге:

— Вот так и знал! Не умеешь ты врать, хотя все время и пытаешься.

Это хорошо. Или плохо? Кто знает…

— Не пытаюсь.

— Ах да, ты же просто стараешься быть любезной.

— И что в этом плохого?

— Ничего. Но приходится постоянно скрывать правду. А теперь скажи, что ты на самом деле думаешь о моей передаче?

На самом деле мне было очень не по себе. Как будто Оуэн с самого начала видел меня насквозь, а я даже и не заметила.

— Построена передача хорошо, но вот песни…

— Что песни? — Оуэн помахал пальцем. — Назови прилагательные. «Интересные» не подходит.

— Шумные, — сказала я. — Странные.

— Так. — Оуэн кивнул. — Еще?

Похоже, он не обиделся и не разозлился. Поэтому я продолжила:

— От первой песни заболели уши. А под вторую, которая «Мизантропа»…

— «Сон Декарта».

— …я заснула. В прямом смысле.

— Бывает. Что еще? — совершенно спокойно, без малейших признаков расстройства, сказал Оуэн.

— Когда заиграла арфа, мне показалось, что я попала на похороны.

— Ясно.

— А техно вообще ужасно!

— Совсем ничего не понравилось?

— Совсем.

Оуэн кивнул:

— Ну, хорошо. Все понятно. Спасибо.

Он достал айпод и начал тыкать в кнопки. Ни злости тебе, ни обиды.

— То есть ничего страшного? — спросила я.

— Что, тебе не понравилась передача? — уточнил Оуэн, не отрываясь от айпода.

— Да.

Оуэн пожал плечами:

— Конечно, нет. Понравься она тебе, было б здорово, но она в принципе мало кому нравится. Так что ничего удивительного.

— И ты не расстраиваешься?

— Да нет… Вначале, конечно, было неприятно, но потом прошло. Это совершенно нормально. Не в петлю ведь лезть, правда?

— В смысле?

— А как тебе матросская песня? — спросил Оуэн, но я не поняла, о чем речь. — Ну, мужчины. Поющие о плавании в открытом море. Как тебе?

— Странная песня. Даже очень странная.

— Странная, — повторил Оуэн. — Ладно.

Тут послышались голоса и шаги. Я обернулась и увидела, что по двору идут Софи и Эмили. В пятницу из-за Оуэна я совсем забыла о нашей стычке, но сегодня всю дорогу в школу переживала: что же будет? Однако когда мы с Софи встретились, она только зло на меня взглянула, пробормотала «шлюха» и ушла. Все как всегда.