— Цибола! — пробормотал он. — Цибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что ты хочешь! Я отдам за тебя жизнь!

После того, как он немного утолил жажду, его потянуло в сон. Он уже почти заснул, когда мысль впилась в его мозг, как ледяное лезвие стилета.

«А что если Цибола — это только мираж?»

— Нет, — пробормотал он. — Нет, ой-ой, нет.

Но простое отрицание не могло отогнать эту мысль. Что если он выпил последние остатки воды, празднуя появление миража? Он по-своему признавал свое сумасшествие, как часто бывает с безумцами. Если это только мираж, то он умрет здесь в пустыне, и им пообедают стервятники.

В конце концов, не в силах больше выносить ужасную возможность, он встал на ноги и пошел обратно к дороге, борясь с тошнотой и чувствуя приближение обморока. С вершины холма он беспокойно уставился вниз, на плоскую равнину, поросшую юккой и перекати-полем. Он облегченно вздохнул.

Она была там!

Цибола, сказка древности, столько людей искали ее, а нашел ее Мусорный Бак!

Далеко внизу, в пустыне, в окружении голубых гор, сама голубая в далекой дымке, с мерцающими башнями и улицами. Там были пальмы… он мог видеть пальмы… и движение… иводу!

— Ооо, Цибола, — пропел он и заковылял обратно. Этим вечером, когда Факел Бога закатится за горизонт, он пойдет вперед. Он дойдет до Циболы и начнет с того, что нырнет с головой в первый попавшийся фонтан. А потом он найдет его, человека, который велел ему прийти сюда. Человека, который вел его через долины, горы и наконец привел в пустыню. Весь этот путь он проделал всего лишь за один месяц, несмотря на боль в обожженной руке.

Он ждет Мусорного Бака в Циболе, и ему повинуются армии ночи, ему принадлежат бледные всадники-мертвецы, которые устремятся с запада прямо в лицо восходящему солнцу. И они прискачут, бессвязно бормоча, усмехаясь, воняя потом и порохом. Начнутся крики, но Мусорному Баку нет никакого дела до криков. Начнется насилие, до которого ему дела еще меньше. Начнутся убийства, что не играет никакой роли…

…и начнется Великий Пожар.

А вот до этого ему есть дело. В его снах к нему приходил темный человек и с высокой площадки показывал ему внизу страну, объятую пламенем. Города взрывались, как бомбы. Возделанные поля превратились в линии огня. И даже на реках Чикаго, Питтсбурга и Детройта пылала разлитая нефть. И во сне темный человек сказал ему очень простую вещь, которая и заставила его проделать весь этот путь: «Ты займешь высокий пост в моей артиллерии. Ты тот человек, который мне нужен.»

Он перевернулся на бок, щеки и веки его покраснели от летящего песка. Он начал терять надежду — да, с тех пор, как отлетело колесо у его велосипеда, он начал терять надежду. Казалось, что Бог, Бог шерифов-убийц. Бог Карли Йейтса, в конце концов оказался сильнее темного человека. Но он не потерял веры. И наконец, когда казалось, что он скорее сгорит заживо в пустыне, чем доберется до Циболы, где его ждет темный человек, он увидел ее внизу, спящую в свете заходящего солнца.

— Цибола, — прошептал он и заснул.

Первый сон приснился ему в Гэри, более месяца назад, после того как он обжег себе руку. В ту ночь он заснул, не сомневаясь в том, что умрет. Нельзя получить такой сильный ожог и остаться в живых. В голове у него звучали одни и те же слова: «Живи с факелом, умри с факелом. Живи, умри.»

Ноги привели его в небольшой городской парк, и он упал на землю, а его левая рука вытянулась в сторону, словно кусок неживого вещества, и рукав продолжал дымиться. Боль была огромной, невыносимой. Он никогда не думал, что в мире может быть такая боль. С ликованием он бегал от одного нефтяного резервуара к другому, оставляя за собой примитивные часовые механизмы, каждый из которых состоял из стальной трубки, в которую был залит керосин, отделенный от маленькой лужицы кислоты металлической перегородкой. Эти устройства он опускал в трубы, предназначенные для отвода из резервуаров нефтяных паров. Когда кислота проедала металл, керосин воспламенялся, и это приводило к взрыву резервуара. Мусорный Бак надеялся добраться до дорожной развязки в западной части Гэри, прежде чем хотя бы один из них взорвется. Ему хотелось увидеть, как целый город будет охвачен огненной бурей.

Но в конструкции последнего устройства он допустил какую-то ошибку. Оно сработало в тот момент, когда он гаечным ключом снимал крышку с трубы. Керосин вырвался из трубки с ослепительной белой вспышкой, и его левая рука была немедленно охвачена огнем.

Крича от дикой боли, он понесся по крыше резервуара. Он неизбежно полетел бы вниз, переворачиваясь, как брошенный в колодец факел, если бы не счастливая случайность: он споткнулся и упал на свою левую руку, сбив пламя.

Он сел, все еще сходя с ума от боли. Позже он подумал о том, что лишь слепой случай — или соизволение темного человека — не дал ему сгореть заживо. Большая часть керосина не попала ему на руку. Позже он почувствовал благодарность, но тогда он мог лишь кричать и раскачиваться взад и вперед, вытянув в сторону свою дымящуюся руку.

Когда начало темнеть, он смутно вспомнил, что заложил целых двенадцать устройств. Они могут взорваться в любое время. Каким-то образом ему удалось спуститься вниз с резервуара, и он заковылял прочь, петляя между мертвыми машинами и отставляя свою жареную руку подальше от себя. К тому времени, когда он дошел до небольшого парка рядом с центром города, начался закат. Он сел на траву и попытался вспомнить, что надо делать при ожогах. Смазать их маслом, — сказала бы мать Дональда Мервина Элберта. Но ведь это годилось для ожога горячим паром или беконовым жиром, брызнувшим со сковородки. Он не мог себе представить, как можно смазать маслом потрескавшуюся и почерневшую массу между локтем и плечом. Он не мог себе представить, как до нее вообще можно дотронуться.

УБИТЬ СЕБЯ. Это действительно выход. Он сможет прекратить свои страдания, убив себя, как одряхлевшего пса…

В восточной части города раздался гигантский взрыв, словно ткань реальности грубо разорвали надвое. Столб огня вырос на темно-синем фоне сгущавшихся сумерек. Ему пришлось зажмуриться.

Несмотря на все мучения, огонь доставил ему удовольствие. Более того, он наполнил его восхищением и ликованием. Огонь оказался лучшим лекарством, даже лучше морфина, который он нашел на следующий день (в тюрьме ему приходилось работать в лазарете). Он никак не связывал свои мучения со взвившимся к небу огненным столбом. Он просто знал, что огонь прекрасен, огонь добр, огонь — это то, в чем он нуждается и будет нуждаться всегда.

Через несколько секунд взорвался второй резервуар, и даже здесь, на расстоянии трех миль, он почувствовал теплую воздушную волну. За ним последовали два других, а потом, после небольшой паузы, подряд взорвалось еще шесть. Теперь смотреть в том направлении было почти невозможно, но он все равно смотрел туда, улыбаясь, забыв о боли в руке и о самоубийстве.

Солнце уже зашло, но вокруг не было темно. Ночь наполнилась желтыми и оранжевыми отсветами пламени. Весь горизонт на востоке был объят огнем. Это напомнило ему картинку из комикса по «Войне миров» Герберта Уэллса, который был у него в детстве. Теперь, спустя много лет, мальчик, у которого был этот комикс, исчез, но остался Мусорный Бак, и он обладал ужасным секретом марсианского луча смерти.

Пора было уходить из парка. Температура поднялась уже градусов на десять. Пора было продолжать свой путь на запад, но встать он не мог. Он заснул на траве, и на его лице усталого, замученного плохим обращением ребенка играли отсветы пламени.

Во сне к нему пришел темный человек в рясе с капюшоном. Лица его не было видно, но Мусорному Баку показалось, что он видел его раньше. Когда бездельники в кондитерской или в пивной начинали издеваться над ним, казалось, что темный человек стоял среди них молчаливо и задумчиво. Казалось, когда он работал на «Скруббе-Дуббе», он видел огненную усмешку этого человека за ветровым стеклом, которое ему приходилось мыть. Когда шериф отослал его в психушку в Тер От, этот человек был улыбчивым помощником, стоявшим над ним в комнате для электрошока и готовым послать тысячу вольт ему в мозг. Он прекрасно знал этого человека.