— Так или иначе, скорее всего, он его перепрятал. Гарольд действительно перепрятал дневник. Но Надин положила его на старое место. Ларри и Фрэн ничего об этом не знали. Когда Ларри приподнял кирпич, в открывшемся углублении они увидели толстую тетрадь.
— Ну что, — спросил Ларри. — Долго мы будем на нее смотреть?
— Бери ты, — сказала Фрэн. — Я даже не хочу к ней прикасаться.
Ларри взял тетрадь и стер пыль с обложки. Он пролистал несколько страниц. Гарольд писал тонким фломастером. Почерк у него был очень мелким. Абзацев не было.
— Нам потребуется три дня, чтобы все это прочитать, — сказал Ларри и стал перелистывать дневник.
— Подожди, — сказала Фрэн и протянула руку, чтобы вернуться обратно на пару страниц. Там непрерывный поток слов прерывался смело очерченным треугольником. Внутри было написано нечто вроде девиза:
«Следовать своей звезде — это значит подчиняться воле более великой Силы, воле Провидения; но это не исключает того, что сам акт следования этой воле является стержневым корнем еще более могущественной Силы. Твой БОГ, твой ДЬЯВОЛ владеет ключами от маяка; я так долго мучился этим в последние два месяца; но каждому из нас он дал возможность отправиться в ПЛАВАНЬЕ.
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР.»
— Извини, — сказал Ларри. — Это за пределами моего понимания. Ты что-нибудь уловила?
Фрэн медленно покачала головой.
— По-моему, Гарольд хочет сказать, что быть ведомым может оказаться настолько же почетно, как и быть ведущим.
Ларри снова начал листать тетрадь, наткнувшись еще на четыре или пять обрамленных в рамку максим, под каждой из которых большими буквами было написано полное имя Гарольда.
— Ну и ну, — воскликнул Ларри. — Посмотри-ка на эту, Фрэнни!
«Утверждают, что гордость и ненависть — два основных человеческих греха. Но так ли это? Я предпочитаю думать о них, как о двух основных добродетелях. Отказаться от гордости и ненависти означает согласиться с тем, что ты должен измениться во имя мира. Сохранить же их в себе — куда более благородно; это означает, что мир должен измениться во имя тебя. Я пустился в великую авантюру.
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР.»
— Эта мысль могла родиться только в очень неспокойной душе, — сказала Фрэн. Ей стало холодно.
— Это как раз тот тип мышления, который и вверг нас во всю эту катастрофу, — сказал Ларри. Он быстро перелистнул страницы на начало. — Не будем терять времени. Посмотрим, что мы можем из этого извлечь.
Они прочли первое предложение, положив дневник между собой, как дети на уроке пения. Изо рта у Фрэн вырвался приглушенный возглас. Она подалась назад и прикрыла рот рукой.
— Фрэн, мы должны взять это с собой, — сказал Ларри.
— Да…
— И показать Стью. Не знаю, прав ли Лео насчет того, что они перешли на сторону темного человека, но нет никаких сомнений в том, что Гарольд опасно возбужден. Ты и сама это видишь.
— Да, — повторила она. Она почувствовала себя на грани обморока. Так вот как заканчиваются эти истории с дневниками. Она словно знала об этом с того самого момента, когда увидела в своем дневнике шоколадный отпечаток. Только не потерять сознания, — повторяла она про себя.
— Фрэнни? С тобой все в порядке?
Голос Ларри. Откуда-то издалека.
Первое предложение дневника Гарольда:
«Самым большим наслаждением для меня в это восхитительное пост-апокалиптическое лето станет убийство мистера Стюарта Мудозвона Редмана; может быть, ее я тоже убью.»
Никто не ответил ей на стук, но ведь внутри мог оказаться этот глухонемой. Ты можешь барабанить в дверь хоть до посинения, но он все равно тебя не услышит. Придав своему лицу приятное выражение и заготовив извинительную фразу, Надин вошла в дом.
Она поднялась по лестнице. Гарольд сказал ей, что скорее всего они соберутся в гостиной. В южной части этой огромной комнаты она нашла то, что искала, — большой шкаф, который Ральф не успел еще разобрать. Рядами висят пальто на вешалках, а сзади все завалено обувью, перчатками и зимними шерстяными вещами.
Она быстро достала из сумки консервы. Они служили камуфляжем, а под ними лежала коробка с динамитом и радиотелефоном.
— Если я положу эту штуку в шкаф, сработает ли она, как надо? — спросила она вчера у Гарольда. — Не будет ли взрыв слишком слабым?
— Надин, — ответил Гарольд, — если устройство сработает — а у меня нет причин в этом сомневаться, — то оно разнесет дом, и холм, на котором он стоит. Так что положи его в какое-нибудь укромное местечко и не забивай себе голову всякой чепухой. Все будет, как в старой сказке о портном и мухах. Одним махом — семерых убивахом. Только в данном случае мы имеем дело с политическими тараканами.
Надин проделала нору в залежах обуви и шерстяных шарфов и положила туда коробку. Ну вот. Готово.
Она быстро вышла из дома, не оглядываясь и пытаясь не обращать внимания на голос, который приказывал ей вернуться обратно и вырвать провода, соединяющие радиотелефон с динамитными зарядами.
Она завела мотороллер, и на обратном пути голос беспрестанно твердил ей одно и то же: «Ты ведь не оставишь это там, правда? Ты ведь не оставишь там эту бомбу, так?»
«В мире, где уже столько людей погибло…»
Она завернула за угол, едва различая дорогу. Слезы застилали ей глаза.
«…самый тяжелый грех — это отнять человеческую жизнь.»
А тут речь идет о семи жизнях. Да нет, больше, потому что комитет собирается выслушать доклад нескольких подкомитетов.
Она остановилась на углу Базелайн и Бродвея, уже намереваясь развернуться и отправиться назад. Ее всю трясло.
Позже она никак не могла объяснить Гарольду, что же с ней произошло. Честно говоря, она и не пыталась. Это было предчувствие будущих ужасов.
Она ощутила, что зрение ее затмевается.
Казалось, перед ней медленно опускается темный занавес, слегка развевающийся на ветру. Время от времени ветер усиливался, занавес начинал трепыхаться сильнее, и ей удавалось разглядеть по краям небольшие участки пустынного перекрестка.
Но вскоре занавес приблизился к ней вплотную, и она потерялась в нем. Она ослепла, оглохла и лишилась осязания. Мыслящее «я» Надин обернулось темным, теплым коконом.
И она почувствовала, как он входит в нее.
Из груди ее рвался дикий вопль, но у нее не было рта, чтобы закричать.
ПРОНИКНОВЕНИЕ: ЭНТРОПИЯ.
Она не знала, что значат эти слова в таком сочетании, но она почувствовала, что в них заключена истина. Ничего похожего ей не приходилось испытывать за всю свою жизнь. Позже ей пришло в голову несколько метафор, и она отвергла их одну за другой:
Ты плывешь в теплой воде и неожиданно попадаешь в яму глубокого холода, от которого немеет все тело.
Тебе сделали укол новокаина в десну и вырвали зуб. Он вышел без всякой боли. Ты сплевываешь кровью в эмалированный тазик. В тебе образовалась дыра. Ты можешь ощупать языком то место, где еще секунду назад жила часть тебя.
Ты смотришь на себя в зеркало. Смотришь очень долго. Пять минут, десять, пятнадцать. Не моргая. С ужасом ты начинаешь замечать, как лицо твое меняется, словно лицо Лона Чани Младшего в фильме об оборотнях. Ты уже не знаешь себя самого и превращаешься в свой двойник, в безумного вампира с бледной кожей и рыбьими глазами.
Ни одно из этих ощущений не было похоже на то, что она испытала, но она почувствовала привкус каждого из них.
Темный человек вошел в нее, и ОТ НЕГО ИСХОДИЛ ХОЛОД.
Когда она открыла глаза, ей сперва показалось, что она в аду.
Ад был белизной — тезис к антитезису темного человека. Перед ней простиралось выбеленное ничто. Белое-белое-белое. Ее окружал белый ад, и он был повсюду.
Она уставилась на белизну (невозможно было уставиться в нее) и лишь через несколько минут ощутила вилку мотоцикла между бедер. Краем глаза она увидела другой цвет — зеленый.
С усилием она оторвала глаза от белой плоскости и огляделась вокруг. Губы ее дрожали, в глазах бесновался ужас. Темный человек был в ней. Флегг был в ней. И когда он пришел, он лишил ее всех пяти чувств, связывающих ее с реальностью. Он прокатился на ней, как человек может прокатиться на легковушке или на грузовике. И он привез ее… куда?
