Я: — Послушай, говорю чушь несусветную — сразу предупреждаю! Но так выходит, что по загадочным обстоятельствам допрос, на котором ты не должен был присутствовать, не состоялся. Возможно, это не случайно вышло...

Кристо (закуривая): — Тогда у меня не было таких мыслей. Я упорно держался мнения о том, что первую скрипку играет московский следователь. Мне казалось, что он один понимает всю суть происходящего, знает конечную цель, к которой ему нужно прийти, — и идет, идет своими неведомыми тропами... Много позже я подумал о том, что ты говоришь, — ОН не хотел терять ни одного дня без меня, ЕГО слушателя. Возможно, принял какое-то решение... Об этом не скажешь по содержанию, но, черт подери, посмотри на мои писульки! Они стали другими! Я стал писать без рывков, выдавать большие объемы! (бьет кулаком по столу). Чертов мудак! Он крутил всеми нами, крутил как хотел! Травочки ему заваривают! Водичку морозят! (срывается на крик). Мемуары пишут! Что он сделал со всеми нами, а? Скажи мне! Скажи мне — ты, писака!..

Я: — Кристо! Кристо! Успокойся!..

Кристо (закрывает лицо руками и так сидит молча некоторое время, я тушу тлеющую сигарету в пепельнице, затем он, тихо...): — Прости... Не знаю, что на меня находит иногда... Раньше я тешился тем, что показывал миру фигу в кармане. Теперь же — я проклинаю этот мир, я захлебываюсь в воплях своей ненависти, которую я на него изливаю… Я не знаю, что со мной...

Я: — Мир не так уж плох...

Кристо (отнимает руки от лица, искоса смотрит на меня): — Да?.. (Закуривает). А какой он, этот твой мир? У меня два мира — тот, который у меня был, и тот, что ОН мне показал... Я не знаю, какой из этих миров правильный. И это меня убивает, убивает, Вит, понимаешь?..

Стоменов: — Одним из самого важного будет, Сергей Дмитрич, даже не мир этот, но то воззрение, с каким ты на мир этот смотришь. Потому как мир един, а воззрениев этих неисчислимые количества будут. Когда тебе делают больно — ты начинаешь считать, что обустройство мира крайне несправедливо и жестоко — нет, не по отношению к тебе, а вообще, само по себе... А когда тебе ничего, то и миром окружающим удовлетворяешься. Но на земле происходящее не может быть таковым, как это ощущается тебе в минуту настоящую. Это — всего лишь чувствование твое в какую-то малую секунду, и оно не имеет к миру земному никакого правдоподобного отношения.

Послушай теперь меня, Дмитрич, — ты все еще ждешь, что ответ я тебе дам с объяснениями, пошто девчонку эту жизни лишил. Я чую, что ты меня слушаешь, я чую, что ты меня слышишь иногда, но только иногда, а то и реже будет. Что еще сказать, если сказано уже?.. Ни тебе, ни другим некоторым эта мысля покоя не дает — ведь мудер мужик, воистину мудер и говорит справно, но девку, девку-то зачем, а!? А ведь ведал я уже, Сергей Дмитрич... Слухай еще разок, коли не почуял. Не могем умереть мы смертию своею, вот так запросто, как человечишко обычный смерть заполучает. Время подходит, а смерти не предвидится: ни случай досадный жизнь не оборвет, ни хворь внезапная. Уходить во время наказанное надобно, а как уход сделать верный? Дак проводник тогда нужен в царство иное, в царство мертвое, в царство смертное. И если жизни человечишку какого лишишь с умыслом намеренным, особенно магическими средствами попользовавшись, — и станет душа умершего этого проводником тебе в Мертвое царство. Руку тебе протянет — да и с собой уведет покойно, неотвратимо. Девчуха эта для того жизни лишена была, потому как уход мне предстоит скорый, Николой наказанный да хранителями моими верными...

Следователь (глухо): — Значит, собрался все же помирать, Андрей Николаевич?

Стоменов: — Я про девку сказ веду. Али интерес потерял? Впрочем, понял иль не понял — дело твое, мне без интересности... Как говорю тебе — тысячи и тысячи мировоззрениев будет всяческих, и спор иметь за истинность свою — только зазря жизнь свою истратить, пустою ее сделать. Оттого и не переубеждаю я тебя ни в чем: хранитель сказывал — говори, вот я и разговор с тобой веду. Помнишь, что говорил: имею пряник, дак это справедливость, а не имею — тоже справедливость выходит. Убил девку я — от миру не убыло, а сохранил бы жизнь ее — дак в мире тоже не прибавится. Если это уразумеешь, Сергей Дмитрич, — остальное тоже вместишь в мере полной.

Следователь (после некоторой паузы): — Значит... бессмысленно все, да?

Стоменов: — Фу ты, ну ты! Заговорил чего, а... Жизнь проживи для тела и ума своего хорошую, славную, долгую да удовольственную, вот и выйдет — и на земле хорошо было, и в Царстве мертвых ладно. А там, в царстве этом, — равны все будут, ни чинов, ни богатств, ни наград не имеют — но муку или радость вечную каждый сам себе отмеряет еще прижизненно. Никакого тебе, Сергей Дмитрич, суда и сковород горючих — сам ты себе сковорода или сад райский выйдешь. Жизню свою посвятил если стремлениям к братству всеземному — то, к чему там, среди душ умерших, стремиться будешь, если равны там все будут без всяческого твоего участия? Аль коммунизму вашему? Аль сатане тайному, которого и глаз никогда не зрел? Тело, дух и Сила твои — вот отрады земные Великие, и нет ничего значительнее их на земле этой. Не для мира, Дмитрич, — но для тебя, только для тебя одного — и никого больше!.. Это не есть смысл по понятиям нашенским, Магов рода Кривошеевского, но по вашим, людским, — дело говорю — таков смысл и есть... А почему — не для мира, а для тебя единственно — дак, уразумел поди уже — нет миру от тебя ни радостев, ни горя. Живешь ты на свете белом добро али худо — ни звездам, что на небе светят, ни жуку, что в куче навозной копошится, ни белке, что по деревьям скачет, — без интересу существование твое. Упал в бессилье если подле дома мурашиного — вот им и отрада, обглод сделают тебя до последней белой косточки, а если просто рядом прошел — то и дела им нет. Вот и наука вся, Сергей Дмитрич. Тело свое вожделением страстным ублажай, питайся справно и правильно, храм тела твоего береги, сигарок не ведай и лекарствов, которые разума лишают. Силу имей надежную, верную, стержень внутренний крепкий — тогда и суетное многое сгинет навечно, по-пустому печалиться не будешь почем зря... Говорить это Магу будущному я не должен — сам все постигнет в пути своем, но тебе, Дмитрич, уж не обижайся на старика, — не стать магом уже... Но Силу немалую приобресть сможешь, если вместишь и поймешь, — для того и ведаю.

Следователь: — Стать одиноким эгоистом?

Стоменов: — Ишь, словечко вымолвил... Сколько еще их знаешь? Тысячу? Десяток тысяч? Все-то у вас название имеет... Пошевелил я правой ногой — глядишь, уже и слово новое придумали. А рукой дрыгнул — еще словечко вышло. Скажу я тебе, Дмитрич, вещицу одну важную. Помнишь, про Степана я тебе ведал, который дедом истинному семени Кривошеевскому приходится? (следователь кивает головой). Так вот, уяснил для себя Степан мудрость одну, когда в концлагерях сидел немецких. Заборов много придумано, которые из слов одних сплетены, — того не делай, этого не трожь, не убей, не ходи, очень плохо и много еще других, — да только всего лишь один забор неодолимый взаправду существует. И знаешь, какой? Да та проволока с колючками, по которой электричество пропущено... Только она и есть забор истинный, а все остальное — слова пустые, и ничего более... Не думай, Сергей Дмитрич, что если ты слово особое для каждого явления в мире этом придумал, то и мир, значит, понял доподлинно. Детей интересует, почему звезды свет дают, вас же — как они называются, и если нет еще названиев у них, то придумать их надобно пренепременно. А то выдумали — коммуна, братство... У нас, Кривошеевских, с волками лесными уговор имелся — вы нас не трогаете, а мы вас. И никакого тебе братства и равенства...

Следователь: — Я вот что спросить хотел у тебя, Андрей Николаевич. Существуют ведь очень распространенные представления о том, что человеческая душа, дух, духовная суть его — даже не знаю, как сказать лучше, — в общем, происходит перевоплощение духа этого из одной телесности в другую. Но вот тебя я слушаю, и получается обратное. Как же выходит тогда? В теле земном толику малую живешь, а в загробном царстве — так вечность целую... Неправдоподобно получается...