— Последний раз спрашиваю: где знамя? — вплотную подошёл седой командир к Налыгачу.

— Вот тебе раз, опять за рыбу гроши! — вырвалось у Поликарпа. — Вы опять за своё.

— Смотрите, найдём — плохо будет, пал староста! — предупредил командир. — Тогда уже ничто не поможет. Советские законы гуманны. Но не к врагам!

— Да какой из меня враг! Всю жизнь в навозе копаюсь. Сначала на тестя проклятого, а теперь…

Но споткнулся на слове «теперь».

— Вот вам святой крест. — Поликарп набожно поднёс дрожащую руку ко лбу, размашисто перекрестился. — Можете искать.

Мыколай стоял нахохлившись, подпирая спиною печь и засунув руки в карманы брюк. Швыдак заметил движение рук в широких карманах, неожиданно приказал:

— Руки вверх!

И не успел верзила опомниться, как Швыдак сноровисто достал парабеллум из его кармана.

— Со смертью играешь, шкура! — процедил Швыдак.

— В лесу подобрал. — Мыколай стоял бледный.

— А ну, собирайся!

— Антон, за что вы его… — Федора метнулась к Яремченко, нечаянно зацепила толстой ногой корыто, опрокинула его.

Поликарп боком-боком придвинулся к корыту, хотел прикрыть собой тряпки. Но перепуганная Федора или нарочно, или случайно плюхнулась на него всем телом.

Швыдак брезгливо поморщился, а седой командир сурово сказал:

— Знаем — гниды вы, враги! И ты! — кивнул на побледневшего Поликарпа. — И ты! — на Мыколая.

Мыколай вобрал голову в плечи. И сразу стал похожим на свою обрюзгшую матушку. Скривились, задрожали губы. Заикаясь, промямлил:

— Я не в-винов-ват… Ну, нашёл пистолет. Их сейчас у каждого хлопца…

— Так, так, так, — протарабанил Поликарп.

— Ну, смотрите! На этот раз вам сошло, — сделав ударение на слово «смотрите», седой командир взялся за щеколду. — Не сносить вам головы, если сделаете подлость нашим людям!

— Понял, всё понял, — Налыгач, беспрерывно кланялся. — Всё понял, товарищ комбриг.

Когда ушли партизаны, долго ещё висела в хате тишина, мёртвая и холодная. Боялась пошевелиться Федора на корыте, прилип к дверям ошалевший от страха Поликарп, набычился возле печи взлохмаченный Мыколай.

— Да-а, — процедил он. — Переплыли море, а на берегу чуть не утонули. Если бы они нашли знамя, то…

Поликарп потёр пятернёй лоб, спросил:

— А где Мыкифор? Он домой пошёл или…

— Мыкифор, где ты? — растерянно позвала Федора. — Отзовись, те уже ушли.

Из-под печи показалась голова, вся в перьях и соломе.

— Ги-ги-ги, — глуповато засмеялся Мыкифор. — Меня не нашли.

— Вынянчил детину в добрую годину! — плюнул Налыгач.

Мыколай подошёл к столу, налил из графина полный стакан самогона. Пил долго, жадно. Потом вытер рукавом губы, глухо выдохнул.

— Значит, тату, началось?

— Ч-что нач-чалось? — заикаясь, вызверился старый.

— Весёлая жизнь.

— Уже в штаны напустил? Сам же говорил: куст полицейский будут увеличивать немцы… Ну всё! Спать! А завтра что-нибудь придумаем. — Помолчав, тихо произнёс: — Пусть что не думают лесовики, а в Таранивке наша власть! Наша! — повторил Налыгач и потянулся к графину с самогоном.

Гриша вышел во двор, и на него пахнуло терпкой свежестью. На востоке несмело занималась заря, бледно отражаясь в стекле замёрзших луж. Надвигалась зима. Надо было подумать о дровах. Хозяин ведь…

Неожиданно на улице раздался крик. Гриша выглянул в калитку. Со связанными за спиной руками брёл, пошатываясь, окровавленный человек. Толкая его прикладом в спину, шёл, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, черношинельник Кирилл Лантух.

Гриша узнал окровавленного человека сразу. Это же тот партизан, чистивший казанок под сосною, возле дороги. Чёрная борода, разлохмаченные брови, немного согнутая фигура. Он, конечно, он!

— Тпр-ру! — Лантух схватил своего пленника за ворот кожуха и дёрнул так, что слабенький ворот разлезся.

Мужчина лишь заскрипел зубами и выплюнул сгусток крови.

А Кирилл, пьяно хохоча, кричал в Приймаков двор:

— Пан староста, выходите, диво покажу!

Быстро отворились двери, и, на ходу застёгиваясь, заторопился к калитке с прищуренным глазом Поликарп.

— Так, так, так, — затарабанил старый, протирая кулаком сонные глаза. — Где же это ты такую раннюю птаху, того… Эт, дылда какой… Такому развяжи руки, быку рога свернёт…

— Сопротивлялся, двоих наших к хвершалу повезли. Да нас куча была, вот и успокоили… Видите, кровью харкает? Ха-ха-ха… — пьяно захохотал Кирилл. — К своим торопился… А может, разведчик? Черти его батька знают. Молчит, сволочь, молчит, как в рот воды набрал.

— Так, так так. Значит, к товаришочкам пробирался, к тем, с кубиками?

Окровавленный человек разжал чёрные губы.

— К кому я пробирался, не твоё, иуда, дело! Твоё счастье, что руки у меня связаны.

— А то б что? — ехидничает пан староста.

Партизан пошевелил широкими плечами, рванул верёвки.

— Крепко, продажные шкуры, скрутили руки!..

А то б от твоей рожи длинной один холодец остался.

— Ты гляди, связанное, стреноженное, побеждённое, оно ещё рассусоливает…

— Брешешь, собака, — спокойно ответил партизан. — Связанный, стреноженный — это правда, но непобеждённый!.

— Дай мне ружжо! — петухом подскочил к Кириллу Налыгач. — Я его, гада, раз-раз — и ваших нет!

— Не торопитесь, пан староста, — не выпуская из рук винтовки, весело ответил Кирилл Лантух. — Да за такую птицу нам в управе…

Приймак остыл.

— Так, так, так… Значит, ты его в управу повезёшь?

— В районе обрадуются такой птице.

— Сегодня повезёшь?

— Сегодня… После обеда… А то выпить выпили, а закусить было нечем.

— Так, так, так, — протарабанил Поликарп. — Вот и хорошо. Пан начальник полиции, и я с вами… У меня туда тоже есть дельце.

Гриша больше ничего не слышал. Ломая тонкий ледок, огородами помчался к Митьке. Запыхался, не мог слова вымолвить, когда вызвал дружка во двор, к сараю.

— Чего это ты? — испугался Митька. — Ну говори уже…

— Подожди… Дай немного… Митька! Слышишь, Митька, они партизана повезут…

— Кто — они? — не понял Митька.

— Приймак с Лантухом… В районную управу повезут… Сашко дома?

Митька опустил голову, начал колоть сапогом ледок в ямке из-под копытного следа.

— Опять военная тайна? — уколол Гриша.

Митька перестал хрустеть ледком, поднял голову.

И солидно, деловито произнёс:

— Сашка нет дома. Но я знаю, где он… Подожди, я хлеба возьму, потому что туда далековато…

Бежать пришлось действительно долго. Остановил их в молодом березняке партизанский дозорный, немолодой уже, приземистый мужчина, с винтовкой за плечами. И спокойный. Словно ждал мальчишек, потому буднично поинтересовался:

— Что это вы, хлопчики, здесь прогуливаетесь?

— Мы не прогуливаемся! — запротестовали мальчишки.

— Допустим. В таком случае чего вам тут…

Мальчишки заговорщически переглянулись: говорить или не говорить?

— Не тяните, братцы, некогда мне тут с вами…

«Братцы»… Да ведь это любимое словечко Яремченко. Значит, человек этот свой, из того отряда.

— Нам… Яремченко…

Партизан молча показал на фуфайку под развесистой берёзой.

— Посидите там. И — тихо!

А сам исчез в зарослях. Ждать пришлось недолго. Ветви снова зашевелились, и перед друзьями появились уже два партизана. Тот, первый, остался в березняке, а второй — Гриша узнал Крутько — приказал следовать за ним.

— Так говорите, братцы, вас провести к командованию?

«Братцы»… Наверное, уважают люди ихнего Яремченко.

Крутько окинул взглядом Гришу и повеселел.

— Так это опять ты? А ну, аллюр три креста! — И первый раздвинул густые ветви — за мною, мол! Со мною не пропадёте!

— А по какому такому делу вы к Яремченко, если не секрет? — допытывался словоохотливый партизан, оглядываясь на «братцев», продиравшихся за ним сквозь заросли. — Вы не сомневайтесь, я — правая рука нашего комиссара. Без меня он ни одного решения не примет. Комиссар, бывало, говорит: «Ты, Крутько, моя правая рука. Ты, Крутько…» Так с чем вы, хлопчики, к комиссару? Секрет? Военная тайна? У комиссара от Крутько тайн нет.