Дед обращался к нему за советом, говорил с ним как с равным. Вот бы Митька услышал этот разговор!..

— Точно, не согнут! — степенно согласился Гриша. — Московское радио передавало, сколько фашистских дивизий уже перемололи наши…

Дед с недоверием поднял кустистые брови. Борода его зашевелилась, седой волос на голове взъерошился.

— Мошковшское, говоришь?.. А они же, поганшы, толкуют — Мошква будто уже их, германшская… Фюлер шобираетшя давать парад в Мошкве…

— Ерешут, — уверенно доказывал деду.

Дед закашлялся, а накашлявшись, спросил неожиданно строго:

— А ты откуда жнаешь, что мошкошкое радио передаёт?

— Слух такой прошёл…

— Шлу-ух, — передразнил мальчишку. — Вшякая война плодит штолько шлухов! Их, тех шлухов, теперь как у шобаки блох. Не верю я шлухам. Ты лучше шкажи глупому деду, откуда дейштвительно жнаешь, что мошковшкое радио передаёт?

— Знаю, — опять уклонился от ответа Гриша. Лишь улыбнулся загадочно. Мол, сорока на хвосте принесла. Не говорить же деду про Сашка, приёмник, учительницу, листовки. Дед передаст Денисихе, а та по всему свету раззвонит.

— Ишь ты, — повертел головой дед. Ему понравилось, что мальчишка не говорит лишнего.

А Гриша всё же не выдержал, наклонился к деду, зашептал:

— Дождёмся, дедушка, наших!..

Гришина новость будто и не порадовала деда Зубатого.

— Дождутшя, да не вше… Вот в чём жакавыка. Эх, дождатьшя бы нам того праждника… Только ведь крепкая и штрашная, доложу я вам, вражья шила…

Дед Зубатый правду говорит — крепка ещё вражья сила. Крепка. Но праздник придёт! Не может не прийти! Воя и бабушка говорила, что так не бывает в жизни, чтоб только горе да горе человеку, одна печаль па душе. То сумрачно, идёт дождь, а то распогодится, солнце выглянет и развеселит душу, согреет сердце… Всё равно заглянет солнце и в наше оконце! Обязательно заглянет!

Дед Денис тоже так думает. Жизнь такая настала, что теплится в человеке одна лишь вера да надежда. Если человека лишить их, то, считай, человека уже нет. Какой это человек без веры и надежды?

Ревна блестела на солнце как стекло. И Гриша не выдержал, бросил санки с хворостом, с разгона прыгнул на лёд и заскользил по чистому льду. Лёд загудел, прогнулся под мальчишкой, заходил волнами.

— Митька, айда! — крикнул Гриша товарищу.

А того не надо было и звать — уже бежал, топая сапогами.

Гриша скользил вдоль берега. Но ему хотелось дальше, туда, к камышам. Как прошлый год. Он тогда первым долетел до камышей. Летел как на крыльях. А теперь испугается? Дудки!

— Митька, смотри! — Гриша хорошенько разогнался и, точно на коньках, даже за камыши проехал. Затрещали сухие стебли, затрещал и лёд. Гриша кинулся обратно, но было уже поздно.

Митька в первое мгновение оторопел, но быстро опомнился, повернул голову туда, где синело село, и заорал:

— Спасите! Спасите!

Гриша хватался руками за края полыньи, руки скользили, мальчишка обрывался, скрывался под водой.

Митька наконец догадался выдернуть из санок сухую палку, бросить товарищу. Но палка прогремела мимо полыньи.

Поборов страх, Митька лёг на блестящий лёд, пополз к полынье, где барахтался дружок, схватил Гришу за рукав, потянул. И сам в воду бултых.

— Спас… Спасите! — не своим голосом закричал он.

И вытаращился испуганно-умоляющими глазами на деда Зубатого, бежавшего с вязкой хвороста за плечами и с топором в руках. Дед отшвырнул топор, развязал хворост, выдернул длинную верёвку, бросил один конец её мальчишкам, уже посиневшим в полынье.

— Хватайте! Хва-тай-те!

Первым ухватился Гриша. Дед спокойно, словно ведро из колодца, вытащил на лёд мокрого мальчишку.

— Танщуй! — приказал он. — Бегай, кому я шкажал!

Гриша начал пританцовывать на комковатой мёрзлой земле.

— Д-д-д-душка… И меня, и меня… — стучал зубами Митька, цепляясь задубелыми пальцами за лёд.

— Не метушишь, и тебя вытащу, — спокойно ответил дед, бросил вновь конец верёвки, — надо было вам в такую лихую годину выкаблучиватьшя…

Верёвка змеилась по льду и не давалась мальчишке в руки.

— Хватай, говорю, лопоухий! Хватай! — уже злился дед. — Как вшкочить, так вы вмеште, а теперь метушитешь, будто подшвинки недорежанные.

Митька наконец ухватился, но не руками, а зубами — руки перестали слушаться. Уже у берега дед сцапал курносого Митьку за воротник кожушка, вытащил на берег, встряхнул.

— Шмотри, а ты тяжёленький… шамое первое — шапоги шброшьте, воду вылейте… Вот так, обувайтешь, и айда домой! Хорошо, доложу я вам, ишкупалишь…

Митька побежал живо. Гриша же сделал несколько шагов и повалился на снег.

— Плохи наши ш тобой дела, Гриша, — кашлянул дед и стал сбрасывать с санок дрова. Устроил мальчишку на санках и быстренько, как только мог, потрусил в село.

Ещё не довёз дед Гришу до хаты, как выбежала мать — ни жива, ни мертва.

— Вот такая, Марина, штукенщия, — кивнул дед Зубатый на санки с мокрым, уже обмёрзлым мальчишкой.

— Ой боже!.. Что это с ним? Почему вы молчите? Ой, дитя моё, ой, надежда моя! Ой, сиротинка моя! И кто же тебя, ой, да кто же тебя!..

Марика заголосила. Дед Зубатый внёс Гришу в хату, прикрикнул на неё.

— Не голощи, не рашпушкай шопли! — строго приказал. — Шними с него вше, в шухое переодень!

И вновь прикрикнул на женщину, бестолково мечущуюся по хате:

— Да быштрее, не чухайшя, говорю! В прорубь вшкочил, доложу я вам. Водка у ваш ешть?

— Откуда ей взяться, Денис? — отозвалась бабушка со стоном. — Мужчин в хате нету. Кому она нужна, когда нету духа мужицкого в хате?

— Ну, ешли такая штукенщия, то я шбегаю…

Дед принёс водку, растёрли мальчишку. Дед Зубатый велел дать немного и «внутрь».

— Что вы, Денис Кондратьевич, ребёнок же, — испугалась Марина.

— Ничего, он мужик. Не на пирожных вырош. Влейте ему нашильно… Да и мне, того… Ведь жа дровами еждил… А время такое… жима…

Грише таки влили «внутрь». Закашлялся мальчишка.

— Привыкай, кожаче… Ну, бывайте ждоровы. Пойду я. Баба моя, того… немного ражбираетшя в жнахарштве… Придёт… Отходит. Пошкольку такая штукенщия вышла… Не впервой. Каждую жиму, гляди, кто-нибудь иж шорванщов и вшкочит.

— Спасибо вам, Денис Кондратьевич. — Марина стояла перед дедом бледная, растерянная. — Не знаю, чем и отблагодарить вас…

— Берегите мальчишку… Путний шынишка. Человек штанет, ешли, доложу я вам, отходите. Пу-у-утний!

С этими словами и подался дед Зубатый из хаты.

Берегли как могли. Но простуда ке хотела отступать. Лежал Гриша горячий, мать не успевала вытирать пот со лба. Вечерами бредил.

— Митька… скажи Ольге Васильевне… Земля… Какая погань ползёт по тебе… Не пускайте Налыгача… Где моя звёздочка?.. Екатерина Павловна… Читайте дальше… Листовку диктуйте… Я сам понесу в Хорошево… Земля наша… в огне ты… в огне…

На второй день пришла учительница, принесла какие-то лекарства, мочёные яблоки.

— Ну, как наш герой?

Марина осунулась, будто и её горячка трепала, глаза ввалились. Ещё отчётливее выделялись на худом лице густые крылья чёрных бровей. Если издалека посмотреть, только эти крылья и видны на бледном лице.

— Всю ночь и весь день стонет, разговаривает… Вас зовёт. Просит что-то диктовать… — пожала плечами Марина. Затем она оглянулась, рубанула взглядом свекруху, словно та была в чём-то виновата, и шёпотом поведала: — О листовках каких-то…

— Чужих не было? — насторожилась Екатерина Павловна.

— Баба Зубатая зелье приносила. Но та балабонила своё, не обращала внимания на Гришину несусветицу.

— Ну и хорошо. — А через минуту, положив холодную ладонь на пылающий Гришин лоб, сказала: — Врача бы ему. И лекарств. Есть такие от воспаления лёгких. Жар снимают. Да где их сейчас возьмёшь? Разве что… — Не договорила, закусила губу, неожиданно быстренько собралась и ушла,

А ночью Митька привёл молодую небольшого росточка женщину. Она сказала шёпотом Гришиной матери: