В темной кладовке трудно было разглядеть лицо Хелен, ей явно виделась картина, как Пучеглазый, словно капитан Оутс [8], быстрой походкой удаляется навстречу буре без всякой надежды на возвращение — нет, не так она себе представляла конец прекрасной сказки!

— Бедная Китти! Как ужасно! Ты, наверное, страшно огорчилась!

Разве я не предупреждала вас с самого начала, что Хелен малость бестолковая? Я не могла удержаться, чтобы не подразнить ее немного.

— Страшно огорчилась? — повторила я. — Неужели ты бы страшно огорчилась, если бы твоя мама разошлась с тем седовласым Как-его-там-зовут?

Хелен покачала головой.

— Это не одно и то же, — сказала она убежденно. — Пучеглазый, похоже, оказался вполне милым человеком — в глубине души, если к нему немного попривыкнуть. А Жабьи-Ботинки — совсем другое дело. (Ага, значит, так она его называла! Наконец-то я узнала: Жабьи-Ботинки.)

Хелен подалась вперед и доверительно попыталась объяснить:

— Понимаешь, Жабьи-Ботинки просто отвратителен. Я тебе сейчас его опишу. Он…

Ее прервал решительный стук в дверь. Круглая ручка задрожала, а стенки заходили ходуном. Неужели шальной метеорит угодил в Спускаемый Аппарат Пропавших Вещей? Нет, это была Лиз. Голос ее и сквозь стены звучал громко и четко.

— Привет, ребята! Вам известно, сколько вы уже там просидели? Хатри просто в панике. Говорит, что у вас вот-вот кончится кислород. Она послала меня к вам с сообщением.

— Каким еще сообщением? — прокричала я в ответ.

Длинная пауза.

Лиз туго соображает. Ей приходится перелопачивать весь свой компьютер, чтобы найти записку в четыре слова. В конце концов среди каких-то заржавевших, еле действующих деталек ее серого вещества она отыскивает то, что надо.

— Возвращайтесь к обеду!

Обед? Хелен в ужасе зажимает рот рукой и таращится на меня. Вглядевшись в сумерках в циферблат часов, я обнаруживаю, что уже перевалило за двенадцать.

— Хелли, мы здесь просидели три часа!

Хелли хихикает, не отнимая руки ото рта. А тем временем Лиз, этот Галактический Интерком, орет сквозь дверь:

— Вы пропустили огромный разнос из-за беспорядка в классе рисования. И нежданную-негаданную контрольную по химии. И вынос стульев, чтобы старшеклассники могли репетировать. И объяснение про свойства углов, образованных при пересечении двух параллельных прямых.

— Ладно. А что мы пропускаем сейчас? — прокричала я в ответ.

— Сейчас? — Лиз порылась в распечатках, хранившихся в ее тугодумных мозгах. — Сейчас вы пропускаете французский — повторение прошедшего времени неправильных глаголов.

— Тогда поскорее возвращайся в класс, Лиз, — посоветовала я. — Тебе это лучше не пропускать.

Пара секунд понадобилась ей на осознание информации, а потом она вновь замолотила по двери.

— Хелли? — кричала она. — Хелли? Ты еще там?

Слыхали? Ну что за дурацкий вопрос!

Хелли хватило терпения любезно ответить:

— Да. Я еще здесь, Лиз. Честное слово.

Лиз опять постучала. Можно подумать, мы два шахтера, оказавшихся в завале, и нас разделяют тонны обрушившейся породы. И никому бы и в голову не пришло, что, если бы Лиз перестала — хоть на миг! — грохотать дверной ручкой, а просто потянула ее — дверь бы открылась.

Я уже набрала в легкие воздуха, чтобы проорать ей:

— Убирайся, Лиз!

Но тут вмешалась Хелен:

— Знаешь что? Займи мне место в столовой, чтобы мы сели рядом. А я через несколько минут выйду.

Ловко придумала. И ведь сработало! В тактичности ей не откажешь. Ответ Лиз прозвучал уже куда более радостно:

— Ладно, Хелли! Увидимся за обедом!

Наконец-то грохотание прекратилось. Внезапно в шкафу стало очень тихо.

— Продолжай, — попросила Хелли. (Пожалуй, слишком повелительным тоном. «Ого, да ты уже раскомандовалась!» — подумала я.) — Быстрее. Продолжай рассказ. Что произошло, когда Джеральд появился на пороге с букетом в руках? Простила его твоя мама, или Старая Бедная Сарделька угодила в Великое Оледенение?

Я вылупилась на Хелли Джонстон, насколько это возможно было сделать в кромешной темноте. Так значит, Пучеглазый превратился для нее в Старую Бедную Сардельку? Ну и ну! Если она по доброте душевной за одно утро сумела превратить Джеральда Фолкнера в объект нежнейшей симпатии, то есть надежда, что не пройдет и двух недель, как Жабьи-Ботинки, прокравшись в дом через заднее крыльцо, обнаружит у себя на шее руки Хелли, обнимающие его в радостном приветствии. Моя миссия, похоже, была почти выполнена. Это оказалось проще, чем представлялось сначала.

Хорошо. Не стоит медлить в двух шагах от цели. И я принялась рассказывать дальше.

Великое Оледенение? Великое Оледенение? Знаете, что я вам скажу: попробуй Джеральд Фолкнер только приблизиться к нашему дому, его ожидало бы не Великое Оледенение, а настоящая Вечная Мерзлота. Хорошо, что он не предпринял подобной попытки. На его серебристых волосах повисли бы сосульки прежде, чем он успел бы добраться до коврика у нашего порога, где все еще, возможно, красовалась бы надпись ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, утратившая, впрочем, всякий смысл. Не думаю, чтобы я хоть раз прежде видела у мамы столь кислую мину, как та, с какой она извлекала из плиты жалкие сморщившиеся котлеты и почерневший горох, простоявшие там всю ночь.

— Послушайся моего совета, Китти, — сказала она мне с налетом загадочности, но с явной язвительностью. — Никогда не путай мужское внимание к твоему физическому здоровью с желанием поддержать тебя в чем-либо другом.

— Хорошо, мама, — согласилась я. (Я уже была научена горьким опытом: с ней лучше не спорить, когда у нее мешки под глазами.) — Ты что, не спала?

— Спала, — рявкнула она, откидывая с лица сбившиеся пряди. — Конечно, спала. Отчего бы мне не спать, скажи на милость? Ясное дело, я спала как убитая всю ночь. С чего это тебе взбрело в голову, что я не спала?

На том и порешили.

Какое наглое вранье! Я так рассердилась, что хлопнула дверью и ушла в школу. Родителей ничем не проймешь! Если они решат, что тебе не стоит чего-то знать или слишком по этому поводу беспокоиться, то ты ничего и не узнаешь, и никаких чувств у тебя нет — все проще простого! Когда мама влюбилась в Пучеглазого, то вовсе не замечала, что я его терпеть не могла, что у меня от него по всему телу мурашки ползли, и я желала ему смерти. Потом, много недель спустя, я все-таки поняла, что, пусть он мне и не люб, придется с ним смириться. Уж раз мне приходится житьздесь, и это как-никак мой дом, то лучше не нарываться. Мне от этого еще тошнее стало. И вот я изо всех сил старалась наладить отношения с этим Джеральдом Фолкнером, стала с ним разговаривать, нашла у него хорошие стороны, признала, что Джуди в нем души не чает и что он сам тоже пытался нам понравиться.

А потом — бац! Только потому, что он разок осадил маму тем вечером, ему отныне отказано от дома. И снова мама не желает считаться с чувствами других. Ни с Джуди, которая, засунув палец в рот, сидит на диване мрачнее тучи, держа Флосс на коленях. О, нет! Нет, эта печальная маленькая девочка не может быть Джуди: ведь если признать, что это все же он, то придется признать и то, что она действительно тоскует по близкому и дорогому ей человеку. А мама решила, что его больше не существует.

— Послушай, мама, — говорит Джуди, врываясь в кухню каждое второе утро, — Джеральд прислал мне новую открытку!

— Джеральд? — (Вы узнаете этот тон: Джеральд? Какой такой Джеральд? Разве ты знаешь кого-то по имени Джеральд?) Ни малейшей попытки подбодрить такую тихоню, как Джуди, чтобы она наконец-то призналась, как по нему скучает.