Эдит услышала в этих словах смертный приговор ее Генри. Она пересилила робость, принуждавшую ее так долго к молчанию; в сильном смущении, запинаясь, она сказала:

— Лорд Эвендел, этот молодой человек — близкий друг моего дяди; вы, очевидно, имеете влияние на полковника — разрешите просить вас вступиться за Мортона… Этим вы премного обяжете дядю.

— Вы преувеличиваете мои возможности, мисс Белленден, — сказал лорд Эвендел. — Не раз, движимый простым человеколюбием, я обращался с тем же к полковнику, но, увы, безуспешно.

— А теперь попытайтесь ради моего старого дяди.

— А почему бы не ради вас, Эдит? — спросил лорд Эвендел. — Позвольте мне думать, что в этом деле я оказываю услугу вам, и никому больше. Неужели вы настолько не доверяете старому другу, неужели не хотите доставить ему удовольствие думать, что он исполнил ваше желание?

— Конечно, конечно, — поспешила согласиться Эдит, — вы бесконечно меня обяжете… Я принимаю к сердцу эту историю с молодым Мортоном, так как она очень волнует майора. Не теряйте времени, заклинаю вас Господом Богом!

Она все смелее и настойчивее обращалась к Эвенделу, потому что услышала шаги часовых, входивших в это мгновение вместе с арестованным в зал.

— В таком случае, — сказал лорд Эвендел, — клянусь небом, он не умрет, хотя бы мне пришлось отдать за него свою жизнь. Но в награду за мое усердное служение вам, — продолжал он, вновь беря ее руку, которую она в смятении не решалась отнять у него, — не дадите ли также и вы обещание выполнить одну мою просьбу?

— Все, что вы пожелаете, мой дорогой лорд, все, на что способна сестра ради любимого брата.

— И это все, — продолжал молодой человек, — и это все, что вы можете обещать моему чувству, пока я жив, и памяти обо мне в случае моей смерти…

— Не надо так говорить, милорд, — сказала Эдит, — ваши слова разрывают мне сердце; вы несправедливы к себе самому. У меня нет ни одного друга, которого я ценила бы так высоко, как вас, которому я могла бы с большей готовностью представить доказательства моего глубочайшего уважения, при условии… Но…

Прежде чем она успела закончить, тяжкий вздох внезапно заставил ее обернуться; и пока она подбирала слова, чтобы точнее выразить ограничение, которым хотела заключить свою фразу, ей стало ясно, что их слышал Мортон, проходивший в это мгновение у нее за спиной — в тяжелых оковах, под конвоем солдат, — чтобы предстать перед полковником Клеверхаузом. Взгляды их встретились; жесткий и полный упрека взгляд Мортона подтвердил, как ей показалось, что он частично слышал ее слова и превратно истолковал услышанное. Не хватало лишь этого, чтобы Эдит окончательно перестала владеть собой. Кровь, только что заливавшая краской румянца ее лицо, отхлынула к сердцу, и она стала бледной как смерть. Эта перемена не ускользнула от внимания лорда Эвендела, чей быстрый взгляд без труда обнаружил, что арестованного с предметом его привязанности связывают особого рода узы. Он выпустил руку мисс Белленден, еще раз с большим вниманием оглядел арестованного, снова взглянул на Эдит и явственно заметил смущение, которое она не могла дольше скрывать.

— Это, — сказал он глухо после минутного и тягостного молчания, — если не ошибаюсь, тот самый молодой джентльмен, который взял на стрелковом состязании приз.

— Может быть, — пробормотала Эдит, — нет… я склонна думать, что это не он, — произнесла она, едва ли понимая, что говорит.

— Нет, это он, — решительно заявил лорд Эвендел, — я узнал его. Победитель, — продолжал он несколько высокомерно, — должен был бы произвести большее впечатление на прекрасную зрительницу.

Сказав это, он отошел от нее и, приблизившись к столу, за которым расположился полковник, остановился невдалеке, опираясь на свой палаш, молчаливый, но отнюдь не равнодушный свидетель происходящего.

Чтобы объяснить глубокое впечатление, произведенное на несчастного узника обрывками случайно подслушанного им разговора, который мы подробно передали выше, необходимо рассказать о его душевном состоянии незадолго до этого и о том, как он познакомился с Эдит Белленден.

Генри Мортон был одним из тех одаренных людей, которые, обладая множеством разнообразных способностей, даже не подозревают об этом. Он унаследовал от отца неустрашимую отвагу и стойкое, непримиримое отвращение к любому виду насилия как в политике, так и в религии. Однако его приверженность своим убеждениям, не взращенная на дрожжах пуританского духа, была свободна от всякого фанатизма. Душа молодого человека не была скована его путами, и этим он был обязан отчасти деятельным усилиям своего острого и проницательного ума, отчасти нередким и надолго затягивавшимся посещениям майора Беллендена. У последнего он встречался с его многочисленными гостями и, общаясь с ними, понял, что доброе сердце и достойная жизнь не являются исключительной привилегией тех, кто принадлежит к определенному религиозному исповеданию.

Гнусная скаредность дяди создала много помех его образованию и воспитанию; но он так использовал представлявшиеся ему возможности, что и наставники и друзья его были поражены успехами, которых он добился, несмотря на неблагоприятные обстоятельства. Тем не менее его душу постоянно сковывало сознание, что он зависим, беден и, сверх того, недостаточно и поверхностно образован. Это сделало его сдержанным и застенчивым, и никто, кроме самых близких друзей, не подозревал, как велики и многообразны его способности и как тверд и непреклонен его характер. Обстоятельства того времени придали его сдержанности вид нерешительности и безразличия, так как, не примыкая ни к одной из многочисленных партий, разделивших королевство на несколько враждующих станов, он мог производить впечатление человека ограниченного и бесстрастного, которому неведомы ни религиозное чувство, ни любовь к родине. Такое заключение было бы, однако, крайне несправедливым, потому что стремление к нейтралитету, которого он так упорно придерживался, коренилось в побуждениях совсем иного порядка и, надо сказать, достойных всяческой похвалы. Он завязал близкое знакомство с некоторыми из тех, кто подвергался преследованиям за свои убеждения, и его оттолкнули от них нетерпимость и узость владевшего ими сектантского духа, их мрачный фанатизм, непостижимое для него и претившее ему осуждение всех видов искусства, всех забав и развлечений, их отравленная взаимною ненавистью политическая непримиримость. Впрочем, еще больше его возмущали тиранический, попирающий все и вся образ правления, распущенность и жестокость солдат, казни на эшафоте и побоища в открытом поле, размещения войск на постой и вымогательства, чинимые под прикрытием военных законов, которые, неограниченно властвуя над жизнью и имуществом свободных людей, ставили их в положение азиатских рабов. Осуждая и ту и другую стороны за разного рода крайности, тяготясь творящимся у него на глазах злом и страдая от невозможности его облегчить, слыша вокруг себя то жалобы угнетенных, то клики ликующих угнетателей, чьей радости сочувствовать он не мог, Генри Мортон уже давно оставил бы родную Шотландию, если бы его не удерживала привязанность к Эдит Белленден.

Вначале молодые люди встречались в Чарнвуде, где Эдит гостила у майора Беллендена, который в делах любви был не более проницателен, чем сам дядюшка Тоби, и поощрял возникшую между ними взаимную склонность, не догадываясь о ее истинной сущности и не помышляя о ее естественных следствиях. Их любовь, как всегда в таких случаях, заимствовала у дружбы ее название, пользовалась ее языком и притязала на ее привилегии. После возвращения в замок Эдит, как это ни поразительно — в особенности принимая в расчет расстояние между Тиллитудлемом и Милнвудом, — по какому-то странному и неизменно возникавшему стечению обстоятельств стала во время своих одиноких прогулок часто встречать Генри Мортона. Как бы то ни было, она ни разу не выразила своего удивления — что было бы так естественно — по поводу этих постоянно повторяющихся случайностей, и их отношения мало-помалу сделались более близкими и задушевными, а их встречи стали похожи на заранее условленные свидания. Они обменивались книгами, рисунками, письмами, и всякая, самая мелкая услуга или любезность, оказанная или принятая, вызывала новые письма. Слова «любовь» они, правда, еще не успели произнести, но каждый из них хорошо понимал, что с ним происходит, и, конечно, догадывался, что творится в сердце другого. Не имея сил отказаться от исполненных такого очарования встреч, трепеща при мысли о слишком вероятных последствиях, избегая решительного объяснения, они продолжали поддерживать эту нежную дружбу, пока судьба не решила распорядиться по-своему.