— Так их! — возликовал Собинка. — Будут знать, как ходить разбоем на нашу землю!

Однако длилось замешательство короткое мгновение.

Воины, что скакали за первым, вырвались вперёд. Рой тяжёлых стрел стал гуще.

Молодой весёлый парень, по имени Глебка, — хорошо знал его Собинка — вдруг словно замер в изумлении. Толстая, оперённая стрела воткнулась ему в грудь. Не охнув даже, повалился Глебка навзничь. Кинулся к нему Собинка. Тот мёртвыми, невидящими глазами уставился в небо.

Самую малость мешкал Собинка.

— У, ироды! — процедил с ненавистью.

Высвободил из Глебкиной руки лук. Достал новую стрелу. Со тщанием прицелился во всадника, что убил Глебку. Приметен был — в блестящих, отливающих золотом доспехах и шлеме с алыми перьями. Натянувши прежде до отказа, спустил тетиву лука. Рванулась из рук стрела. Словно тоже торопилась отомстить за Глебку. И — отчётливо увидел Собинка — качнулся злодей в седле. Выпустил круто изогнутый лук.

— Получил?! — с торжеством воскликнул Собинка.

И поторопился.

Метким получился выстрел. Да бессильной оказалась Глебкина стрела против железных доспехов.

На лету подхватил всадник лук. Выпрямился в седле. Рванул стрелу из колчана. И ту стрелу нацелил, как показалось Собинке, точнёхонько ему промеж глаз. Вот она, смерть неминучая! И куда от неё денешься?!

Однако нашёл спасение, а может, отсрочку Собинка.

Брякнулся животом оземь.

Свистнула над самой головой стрела. Волосы пошевелила. Впилась злобно в дерево, что стояло позади.

— Живой! — обрадовался Собинка.

И тоже прежде времени.

Поднял голову. Всадник в блестящих доспехах ещё ближе. Метит новой стрелой.

Оборвалось всё внутри у Собинки.

«Теперь конец», — подумал со страхом.

Распластался на песчаном берегу, словно лягушка. Только, не в пример ей, не может никуда прыгнуть. Для того прежде надо встать на ноги. А времени-сроку, даже самого малого, нету. Втянул голову в плечи. Сжался комочком. Крепко зажмурил глаза. Ждал: сейчас ударит, вонзится ордынская стрела, и закричит он от боли, встречая свой смертный час в бою на Угре-реке. Повалится на сырой песок, как Глебка.

А вышло по-другому.

Дрогнула земля. Раскололось небо. Покатился грохот вдоль берега.

Открыл глаза в изумлении Собинка. Понять не может: помер он, и всё видится ему на том свете. Или жив ещё? И всё на этом происходит?

Уразумел — живой, понятно. И спасением обязан Никифору, который в самую пору выстрелил из своей пушки.

И тотчас же — у-ух! — изрыгнула огонь и железо вторая пушка, что стояла по соседству, справа от Вепря.

И снова: у-ух! — словно только и ждала своей очереди, тяжело выговорила третья, от Вепря слева.

И пошло!

Грохотали пушки, выбрасывая свои смертоносные заряды: ядра железные или каменные и дробовое железо.

Бабах! Бабах! — вторили им пищали, орудия вроде пушек, только жерлами поменьше.

Бах! Бах! Бах! — старались не отставать ручницы, малое огненное оружие, из коего стреляли одиночные пешие али конные ратники.

Едким чёрным дымом заволокло вокруг. Но чуть разогнал-развеял его ветер, стало видно: ордынская конница, которая только что рвалась к русскому берегу, повернула вспять. Дико ржали обезумевшие от страха лошади. Сшибались, топтали друг друга. Летели в воду ханские воины.

А Никифор приказал громко:

— Заряжай ещё, ребята! Дремать опосля будем! Не время сейчас!

Это, вестимо, шутил старый пушкарь. Веселил своих помощников и Собинку. Храбрость их поддерживал.

И опять всё сначала. Заряд пороховой, споро поданный Гришкой и Порфишкой. За ним промасленный пыж-перегородка. Следом — дробовое железо и ещё один лёгкий пыж.

— Отходи!

Запалил Никифор фитиль пушки Вепря. И через некоторое время — у-ух! — новый выстрел, подобный земному грому.

Сколько длился огненный бой, затруднился бы сказать Собинка. Пролетел, кажись, единым мигом. Собинка в нём тоже потрудился. Таскал воду из реки для охлаждения горячего от стрельбы Вепря.

Тот огненный бой, коего никак не ждали в Орде, и решил исход первого сражения.

Отстояли русские пушкари, пищальники и иные огненные стрельцы, вместе с лучниками, броды на реке Угре. Не пустили на свой берег хищное воинство.

Воспрянули духом в русских полках.

— Истинно, не так страшен чёрт, как его малюют! — говорили молодые воины.

На что старые отвечали:

— Цыплят считают осенью…

Однако повеселели и они. Сказывают же: лиха беда начало!

Никифор добродушно подшучивал над Собинкой:

— Небось божий свет с овчинку показался под ордынской стрелой, а?

— Иначе с чего б ему целовать землицу-матушку? Эва, как проворно распластался. Аж упредил быстрого на руку конника! — подхватил Гришка.

Никифор осудил Гришкины слова:

— Тут, милок, зря скалишь зубы. Нашёлся он — не струсил, не растерялся. А это на войне важнее иной раз прочего.

— Всё одно, — отозвался благодарно Собинка. — Кабы не ты, кормил бы я сейчас раков в речке.

— Тоже верно, — усмехнулся Никифор. И похвалил: — Хоть и нерасчётливо, а метко пустил стрелу. Только теперь крепко помни: стрелой воина в железных латах или кольчуге одолеть мудрено.

— Огненным боем надо?

— И со сноровкой к тому же.

Более в тот день враги не пытались перейти реку. Расположились на правом берегу. До самых сумерек сильно тревожили своими тяжёлыми стрелами русские полки. И временами слышались вскрик отчаянный или стон. Означало то, что достигла какого-то бедолагу татарская стрела.

Русские лучники не оставались в долгу. Меткостью спорили с ордынскими. А мастера огненного боя вовсе сеяли среди них панику. Непривычны были их степные кони к огню и грохоту.

Так ничем и закончился для воинства хана Ахмата первый день на Угре. А правильнее бы сказать — кончился поражением. Потому что не добился своей цели Ахмат. Не сумел одолеть русские полки и перейти Угру-реку.

Собинка ночь, как большинство русских воинов, от усталости и волнения проспал непробудным сном.

Пушку и боевые припасы караулили старшие: Гришка с Порфишкой, а более — сам Никифор.

От хитрого противника можно было ожидать всякого. И ночной вылазки-наступления тоже.

Однако обошлось без неё. Совещались ордынские предводители во главе с самим ханом Большой Орды Ахматом. Думали-гадали: как воевать русских с их крепкой обороной и нежданным грозным огненным боем?

Медленно занимался осенний рассвет.

Тучами затянуло небо.

От вчерашнего солнышка нет и следа. Дождик принялся моросить.

Вылез Собинка из-под телеги, где провёл ночь. Поёжился.

— Бррр… Зябко…

Гришка презрительно фыркнул:

— Вояка! С тараканами тебе сражаться на печи!

У Никифора своя забота — порох. Отсыреет — пропало всё. Превратится грозная пушка Вепрь в бесполезный предмет. Хмур потому Никифор. На помощников покрикивает сердито. С тревогой поглядывает в сторону правого берега. Что нового? Какую хитрость удумал враг?

Заряжал пушку с особым тщанием. Пороховую мякоть прежде щупал пальцами, растирал на ладони, подносил к носу — нюхал. Даже пробовал на язык.

Собинке страсть как хотелось проникнуть в тайну порохового дела. Но понимал — не время тревожить Никифора.

День второй выдался горячее и тяжелее первого.

Страшный гнев обрушил хан Ахмат на своих начальных людей за вчерашнее поражение. Иные, по ханскому повелению, были казнены.

И когда ринулась ордынская конница, Никифор сумрачно предупредил:

— Держись, ребята! Ноне лихо придётся!

И точно. Как в воду глядел.

Не в пример вчерашнему, шире растянул по берегу войска хан Ахмат. И неведомо было, где замыслил нанести удар и прорвать русскую оборону.

Гуще и метче полетели опасные ордынские стрелы.

А главное, и это быстро поняли в полках на левом берегу, велено было искуснейшим стрелкам ханского войска выбить русских мастеров огненного боя: пушкарей, пищальников, пеших и конных воинов, вооружённых ручницами.