В погожий весенний денёк тысяча четыреста восьмидесятого года такая вот артель возвращалась по серпуховской дороге в Москву.

Позади — исполненная на совесть работа. Срублены и поставлены четыре добротные избы. Впереди от трудов, хотя и малая, передышка.

В артели пять человек. Все свои. Старшим — дед Михей Глазов. Под началом у него двое сыновей — Григорий и Савелий — и внуков двое.

Старший внук Собинка — подле взрослых. Младший, Авдюшка, шныряет по придорожной чащобе. В весеннем лесу — ни ягод, ни грибов. И не они у Авдюшки в мечтах. Промышляет он иную поживу. Вдосталь повидала серпуховская дорога. С давних веков по ней и всем здешним местам ходили на Русь враги. Пылали пожарами города и деревни. Ветер разносил седой горький пепел. Понуро шагали в чужие края — далёкие земли — русские пленники: умелые ремесленники, молодые девки, большие и малые ребятишки. Следов тех походов подле дороги множество. Иные вовсе пустые: порванная конская уздечка, сломанная стрела. Но не всегда так. Когда плотницкая артель шла от Москвы, пронырливому Авдюшке сильно повезло. Сыскал — кто бы мог подумать?! — кинжал узорчатой стали с белой костяной ручкой и в серебряных ножнах. Должно, обронил кто-то по ночному времени Авдюшке на радость, Собинке на отчаянную к двоюродному брату зависть.

Шарит теперь Авдюшка в кустах, забирается в чащу. Дед не одобряет лёгкой поживы. Смотрит на шустрого внука косо. Авдюшкин отец радуется за сына — добытчик растёт. Собинке страсть как охота за Авдюшкой, да совестно перед дедом. Любит Собинка деда, хотя побаивается его сурового и крутого нрава.

Версты три осталось до Москвы. Захлебнулся от счастья Авдюшка:

— Батя, я шапку нашёл! Почитай, новую! Мне велика. А тебе будет впору!

Авдюшкин отец — для Собинки дядька Савелий — крикнул довольным голосом:

— Тащи сюда!

Добротной оказалась шапка. Примерил Савелий. Точно на него сшита, ладно сидит. Похвалил сына:

— Сметлив и родителя чтишь. Похвально сие. Молодец!

Дед не Авдюшке — Собинке велел:

— Погляди-ка, может, там ещё чего найдётся.

— Чур, моя добыча! — воскликнул Авдюшка. Опередил Собинку — и в кусты.

Дед не стал останавливать Авдюшку. Усмехнулся только. Словно загодя знал, что выйдет из Авдюшкиного проворства.

Едва Собинка сделал половину пути до кустов, вылетел ему навстречу двоюродный брат. Глаза вытаращены.

— Убитый дяденька там!

— Чего ж ты его с собой не прихватил, как шапку? — спросил дед.

— На что он мне?!

— Айдате посмотрим, — сказал дед. — А ты, Савелий, с храбрецом своим покарауль подводу.

Охотно на то согласился Авдюшкин отец.

Шагах в пятнадцати от дороги за густым орешником лежал человек. Лицом вниз, руки раскинуты. Будто в последнюю минуту хотел обнять родную землю. Был он в дорогой, сильно порванной одежде нерусского покроя, босиком. Выше щиколоток ноги в крови.

— Чего это у него? — тихо спросил Собинка.

— Следы от колодок. Верно, бежал из ордынского плену, — ответил отец и перекрестился. — Царство ему небесное!

— Погоди хоронить, — сказал дед.

Присел на корточки. Бережно перевернул незнакомца с живота на спину. Увидел Собинка: рубаха у того порвана, залита кровью и наискось через всю грудь от плеча тянется запёкшаяся рана.

— Ишь, как его, беднягу… — сочувственно заметил дед. — Дорогонько досталась воля.

Застонал ордынский пленник:

— Пить…

Дед глянул без слов — кинулся Собинка к повозке за сулеёй, глиняным сосудом, в котором хранился дорожный запас воды.

Авдюшка к нему:

— Чем поживился?

Собинка рукой махнул — стрелой обратно.

С жадностью припал незнакомец к сулее. Пил захлёбываясь. Словно много дней капли воды во рту не было. А напившись, опять впал в беспамятство. Обмяк. Лицо тёмное. Щёки впалые. Скулы торчат. Глаза провалились.

Дед приказал Григорию:

— За ноги бери, да осторожнее. Я возьму под руки. Собинка придержит голову.

Бережно подняли раненого. Донесли до подводы.

— Эва, подарочек… — пробурчал Авдюшкин отец. — Помрёт, кто будет в ответе?

Авдюшка тоже скривился, по отцову примеру:

— Обуза…

И полетел кувырком от дедовой затрещины.

— Щенок! В кого уродился?!

Захныкал Авдюшка, более для показа:

— Пошто дерёшься…

На отца жалобно посмотрел: дитя, мол, твоё обижают.

Смолчал дядька Савелий. Хоть и изобразил на лице крайнее неудовольствие.

От дороги тряской вновь застонал раненый. Поднял руку, силясь подать знак.

Остановил дед лошадь.

— Ты чего?

— К великому князю… — едва выговорил запёкшимися губами.

Дед покачал головой.

— К господу богу кабы тебе не попасть… — И лошадь вожжой тронул: — Пошёл!

А ордынский пленник своё. Норовит приподняться на телеге. Деда манит рукой.

Дед осердился:

— Ну?!

— Верно говорю, надобно к великому князю…

— На обед зван… — съязвил дядька Савелий. — Без тебя великий князь небось за стол не садится…

— Не болтай! — оборвал дед. И к раненому: — На что тебе великий князь?

— Важная весть…

Дядька Савелий с Авдюшкой шеи вывернули.

— Какая? — спросил дед.

Замолк раненый.

— Что за весть, спрашиваю? — повторил дед.

— Сам скажу великому князю…

— Ну, а ежели помрёшь по дороге, тогда как? — выступил вперёд дядька Савелий.

— Да! — вторил ему Авдюшка. — Что тогда?

Долго молчал ордынский пленник. Наконец под дедовым пристальным взглядом вымолвил:

— Царь… Хан Ахмат на великого князя, на Русь собрался походом… Днями выступает со всей Большой Ордой. Великий князь литовский и король польский Казимир — ему в помощь…

Замерли Собинка и родичи его. Тихо и страшно, словно на кладбище, стало. Только птахи в придорожных кустах и деревьях беспечно посвистывают, каждая на свой лад. Нет им дела до людских горестей-печалей.

Скинул дед шапку:

— Вот она, беда-то…

Так и шли потом с непокрытыми головами. Дед впереди — прямой как палка. На вопросы встречных сурово отвечал:

— Хан Ахмат всей Ордой идёт походом на великого князя и русскую землю.

Давно были слухи о том походе. Сказывали, будто в феврале Ахматовых воинов видели на правом берегу Оки, на южных рубежах. Полки, посланные великим князем, стояли на левом берегу Оки. А всё не верилось в худое. Думалось: может, то малые набеги, коим числа не было, малыми силами.

А тут живой вестник-свидетель…

С Батыева нашествия и разорения Рязани в 1237 году установилась над Русью чёрная власть ордынских ханов. Не счесть сожжённых ими городов и сёл, людей, зарубленных до смерти саблями и топорами, увезённых в горький полон. Платили русские князья ханам огромную дань, именовавшуюся ордынским выходом, от сбора которой более всего страдали ремесленники, крестьяне и иной простой люд.

Несколько лет назад великий князь Иван III Васильевич прекратил выплату тягостной и обременительной дани. Надеялся, что слабее стала Орда и минет его возмездие. Не решится хан Ахмат идти походом против крепнущего Русского государства.

И, как выходило из новости, принесённой ордынским пленником, ошибся.

Дурная весть быстрее птицы летит.

Вскорости загудел в скрытой лесами Москве один колокол, за ним другой, третий… И через малое время надрывно и страшно кричали и плакали все московские колокола: «Орда идёт! Горе всем — старым и малым! Горе!»

А потом в сполошном перезвоне словно бы послышалось другое: «Собирайтесь все! Собирайтесь все! На защиту! На защиту! На защиту!»

Ордынский пленник, звали его Евдокимом, морщился от колокольного звона:

— Зачем так… Великому князю надо бы донести прежде…

— Нет, друг, — возразил дед. — Дело это не одно княжье, наше общее.

Въехали в московский посад. А он словно растревоженный муравейник. И слухи один другого страшнее. Говорили, будто многие русские города разграбила и сожгла Ахматова Орда.