— Сколько тебе лет, парень?

— Девятнадцать, — успел ответить он, прежде чем закусил губу, подавляя очередной стон.

Некоторое время доктор мягко касался его спины тут и там, потом поднялся, и он услышал звук опускающегося засова.

— Теперь никто сюда не войдет, — доброжелательно произнес вернувшийся к нему врач. — Так что можешь кричать.

— Эй! — упорно взывал чей–то голос — Приди в себя, приятель!

Он медленно пришел в сознание, ощутил под щекой грубое дерево и не сразу сообразил, где находится. Возникшая из темноты рука слегка прикоснулась к его щеке.

— Ты скрипел зубами во сне, приятель, — прошептал голос — Очень больно, да?

— Ничего, терпеть можно, — пробормотал он, но когда попытался приподняться, боль уже не во сне, а наяву обожгла его спину так, что он невольно издал хриплый стон и рухнул обратно на скамью.

Ему повезло: жребий осуществлять порку выпал Доусу, крепкому, средних лет служаке могучего сложения, но не жестокого нрава, не любившему экзекуций и исполнявшему наказания лишь постольку, поскольку это входило в его обязанности. Однако шестьдесят ударов плетью, даже нанесенных без энтузиазма, не могли остаться без последствий.

— Эй, ты что? Нужно разогреть, но не так. Или ты хочешь его ошпарить? — В голосе Моррисона прозвучал укор.

Ну конечно, Моррисон, как же без него.

«Любопытно, — подумал он смутно. — Всякий раз, когда собирается группа людей, каждый находит себе подходящее занятие, пусть даже они никогда не занимались этим раньше».

Моррисон, как и большинство из них, был работником на ферме. Скорее всего, умел хорошо управляться с живностью, но не особо думал об этом. Теперь же он сделался знахарем и природным целителем, к которому обращались за советом хоть с резями в животе, хоть со сломанным пальцем. Может быть, на деле Моррисон знал и умел лишь чуточку больше остальных, но, захворав, люди обращались к нему, так же как обращались к Макдью за утешением и советом. И за справедливостью.

На спину ему положили горячую, дымящуюся ткань, и раны защипало так, что у него вырвался стон, а сдержать крик удалось, лишь сцепив намертво зубы. И тут же на спину мягко легла маленькая ладонь Моррисона.

— Терпи, приятель, пока боль не пройдет.

Когда кошмар развеялся, он заморгал, пытаясь понять, что ему говорят и кто находится рядом. Оказалось, что он лежит в затененном углу большой камеры, близ очага. От огня поднимался пар, должно быть, в котле кипела вода. Он увидел, как Уолтер Маклеод опустил в кипяток ворох тряпиц. Отблески огня придавали темной бороде и бровям Маклеода красноватый оттенок. Когда нагретые тряпки на его спине остыли до успокаивающего тепла, он закрыл глаза и погрузился в полудрему, убаюкиваемый тихим разговором находящихся поблизости людей.

Оно было привычным, это состояние сонной отстраненности. Подобное ощущение он испытывал с тех пор, как протянул руку через плечо молодого Энгюса и зажал в кулаке обрывок ткани тартана. Как будто с того момента, когда он принял это решение, невидимый занавес отделил его от окружающих и он остался один в некоем тихом пространстве, бесконечного отдаленный от всех и вся.

Как во сне, он последовал за стражником, обнажился по пояс, когда ему было велено, взошел на помост, услышал, не вникая, слова приговора, не обратил внимания ни на узлы, стянувшие запястья, ни на хлеставший по спине холодный дождь. Казалось, будто все это уже происходило раньше, ничто ничего не могло изменить; все было предначертано заранее.

Что касается телесного наказания, то он вынес его без размышлений и сожалений, для которых не было места. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться боли.

— Тише, тише…

Рука Моррисона остановилась на его шее, чтобы не дать ему шевельнуться, когда остывшие мокрые тряпки сменили на свежую горячую припарку, на миг обострившую все ощущения.

Правда, при его нынешнем странном состоянии ума интенсивность всех чувств казалась равной. Он мог бы, если постараться, ощутить каждый отдельно взятый удар по его спине, увидеть каждый мысленным взором как яркую цветную полосу, рассекающую воображаемый темный фон. Но боль от кровавых рубцов, исполосовавших его от ребер до плеч, ничуть не пересиливала блаженную легкость в ногах, саднящее ощущение в запястьях или даже щекочущее прикосновение волос к щеке.

Его пульс медленно и равномерно отдавался в ушах, а дыхание существовало как бы само по себе, отдельно от вздымающейся и опадающей груди. Он существовал лишь как коллекция фрагментов, набор маленьких элементов со своими собственными ощущениями, и ни один из них не имел особого значения для общего восприятия.

— Давай, Макдью, — прозвучал голос Моррисона рядом с его ухом. — Подними голову и выпей это.

На него резко пахнуло виски, и он попытался отвернуться.

— Мне этого не нужно.

— Нужно, — сказал Моррисон с неколебимой убежденностью в собственной правоте, присущей, похоже, всем знахарям, докторам и целителям, не сомневающимся в том, что все нужды и потребности пациентов известны им куда лучше, чем самим подопечным.

Ни сил, ни желания спорить у него не было, потому он открыл рот и пригубил виски, чувствуя, как шейные мускулы дрожат от напряжения.

Виски добавило свою долю к хору наполнявших его ощущений. Жжение в горле и желудке, резкое пощипывание в задней части носа и некое смятение в голове, которое сказало ему, что он выпил слишком много и слишком быстро.

— Чуть побольше, еще немножко, а? — стал уговаривать его Моррисон. — Славный малый, молодчина. Так–то оно лучше, верно?

Бормоча слова одобрения, плотный Моррисон все время старался держаться так, чтобы загородить от Фрэзера своим телом значительную часть камеры. Из высокого окошка тянуло сквозняком, но он ощущал вокруг больше движения, чем можно было бы объяснить одним лишь ветром.

— Ну как спина? Завтра, когда все затянется, тебе придется держаться прямо, словно аршин проглотил, но это не навсегда, и, вообще, по моему разумению, дело не настолько плохо, как могло бы быть. Но конечно, тебе не повредит еще выпить.

К его губам настойчиво прижался ободок роговой чаши.

Моррисон продолжал говорить, довольно громко и, в общем–то, Ни о чем, и это настораживало. Ну не любил Моррисон попусту молоть языком, не был он болтуном. Не понимая, в чем тут загвоздка, Фрэзер поднял голову, пытаясь понять, что происходит, но Моррисон снова вдавил ее вниз.

— Не дергайся, Макдью, — шепнул он. — Этого тебе все равно не остановить.

Непонятные звуки, которые пытался скрыть от него Моррисон, исходили из дальнего угла камеры. Какая–то возня, стук, потом равномерные глухие удары, надсадное дыхание и скулящие стоны.

Сокамерники били молодого Энгюса Маккензи. Фрэзер напрягся но от этого усилия его обожгло болью. Голова закружилась, а Моррисон снова надавил на него, вынуждая лежать.

— Не дергайся, Макдью, — произнес он тоном, в котором звучали и властность, и примирение с неизбежным.

Голова снова закружилась, и он оставил попытки приподняться, поняв, что Моррисон прав и ему сейчас их не остановить.

Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и в ожидании, когда же смолкнут звуки расправы, невольно гадал, кто явился ее инициатором. Скорее всего, по его разумению, Синклер. Но наверняка не обошлось без активного участия Хейса и Линдси.

И похоже, они просто не могли поступить иначе, как не мог он или Моррисон. Люди делают то, для чего рождены. Один лечит, другой калечит — кому что на роду написано.

Звуки прекратились, слышалось лишь приглушенное, всхлипывающее тяжелое дыхание. Плечи Джейми расслабились, и он не шевельнулся, когда Моррисон убрал последнюю влажную припарку и бережно промокнул спину, убирая остаток влаги. Правда, сквозняк из окна заставил его поежиться от неожиданного холода, и он плотно сжал губы, чтобы не издать ни звука. Сегодня днем ему заткнули рот кляпом, и правильно сделали, а то много лет назад, при первой порке, он чуть не откусил себе нижнюю губу, только чтобы не кричать.