Наш юкагир решился, однако, идти в селение, с тем чтобы принести нам съестных припасов. Мы развели огонь и ожидали с нетерпением возвращения посланного, но через полтора часа пришел он с пустыми руками. Все чуланы и кладовые жителей, находившихся еще на летовьях, были пусты – верное доказательство, что и здесь народ терпел голод.

Мы до того были утомлены, что не думали уже о лиственничной коре, а напились только чаю и провели ночь на сырой земле. На другой день (16-го августа) рано поутру отправились мы в Островной острог, где можно было найти людей и съестные припасы, но и здесь надежда нас обманула. Острог был еще пуст. Жители его разошлись по окрестностям, занимаясь охотой и рыбной ловлей. В кладовых не нашли мы ни крошки запасов. С горя сварили мы себе опять лиственничной коры и подкрепили ею силы свои. Отсюда послал я проводников к Обромской горе, где здешние юкагиры обыкновенно сторожат оленей, и велел просить у князька съестных припасов. Князек прислал мне всю свою провизию, состоявшую из куска оленины, двух оленьих языков и одной рыбы. Во всей здешней стороне свирепствовал голод; люди питались толчеными костями, оленьей шкурой, кореньями и т. п. Весенний промысел оленей не удался, а время осеннего еще не наступало.

Нельзя было без сострадания смотреть на народ, существование которого зависит единственно от случая. Здешние юкагиры так бедны, что не могут приобрести себе неводов и сетей для рыбной ловли, и, занимаясь с незапамятных времен оленьей охотой, только в ней находят средство пропитания, с года на год скудеющее. С некоторого времени олени, как будто наученные многолетними опытами, переменили сроки своих переходов.

Прежде переправлялись они через Анюй летом вплавь, а ныне переходят весной и осенью по тонкому льду, и потому охота сделалась гораздо опаснее и часто бывает совершенно невозможна. «Ныне и олень стал мудрен», – говорят юкагиры.

Здесь узнал я, что в остроге ожидает меня казак, прибывший из Якутска с бумагами, письмами и деньгами для экспедиции. Спеша в Нижне-Колымск, я должен был отменить посещение Обромских гор и осмотр прибрежных Анюйских скал. Отправив двух надежных людей верхом за оставленными от нас вещами, поплыл я 17-го августа в лодке вниз по быстрому Анюю. Извилистые берега его украшались еще зеленеющими тополями.

Берега и окрестности Анюя посещены были в 1821 году мичманом Матюшкиным и с достаточной подробностью описаны выше.

Августа 20-го возвратился я в Нижне-Колымск по 62-дневном отсутствии. Неделю спустя приехал штурман Козьмин. Рыбная ловля на Баранихе кончилась не весьма удачно, так что вся надежда наша оставалась на сельдей, в бесчисленном множестве поднимавшихся вверх по течению Колымы.

Сентября 18-го река покрылась льдом и установилась зимняя дорога, а 2-го возвратился мичман Матюшкин, совершивший трудное путешествие до самых чукотских кочевьев. Журнал его составляет следующую главу.

В наступившее лето 1822 года начальник экспедиции в сопровождении штурмана Козьмина намеревался посетить так называемую Каменную тундру, а мне поручил осмотреть и описать страны, к северо-востоку от Колымы лежащие. Мы выехали из Нижне-Колымска вместе 23-го июня и 27-го числа достигли деревни Пантелеевки, где наши пути разделялись. Здесь застали мы купца Бережного – спутника нашего в последней поездке; он отправлялся с караваном к Чаунскому заливу для отыскания мамонтовых костей и меновой торговли с чукчами. Путь мой был один и тот же с его путем, а потому по просьбе Бережного решился я ехать с ним вместе.

Июля 1-го простились мы с начальником экспедиции, переправились на правый берег Пантелеевки, навьючили лошадей и начали путешествие. Сначала дорога шла по узкой тропинке на Пантелеевскую гору, а на третьей версте сворачивала на восток, к так называемым Камням. Этими поворотами избегли мы переправы через притоки рек Пантелеевки и Упчины, от беспрерывного, в течение двух последних дней, дождя разлившихся и не дававших брода. До заката солнца ехали мы через гряды утесистых, поросших лесом холмов и через болотистые долины, изрезанные бесчисленными ручейками и протоками. В сумерки переправились через глубокую и быструю реку Нупшан, вытекающую из Белых Камней и впадающую в Пантелеевку в десяти верстах выше деревни этого имени. Следы вчерашней бури были видны по всей дороге: вековые деревья, вырванные с корнем, лежали длинными рядами и весьма препятствовали езде. К ночи мы остановились, разбили палатку и пустили лошадей на луг.

На следующий день (2-го июля) отправились далее. По мере приближения нашего к Белым Камням лес постепенно редел и наконец превратился в низменный кустарник, над которым изредка торчали обгорелые лиственничные деревья. Болотистый грунт был покрыт свежим зеленым мхом, а между кочками журчали бесчисленные ручейки. На возвышениях и холмах бродили стаи болотных птиц, которые к северу отсюда не попадаются. Вообще произведения животного и прозябаемого царств постепенно исчезали, и степь становилась мертвее и пустее; только тучи комаров роились над тундрой и мучили нас и лошадей.

В надежде избавиться от их преследования мы расположились ночевать на возвышенном, ничем не защищенном от влияния ветра холме, но, к несчастью, ветер стих, и наша предосторожность нам не пособила. Напрасно закрывались мы сетками из лошадиных волос, окружали себя кострами из трав и мха, запирались в наполненную густым дымом палатку – ничто не могло защитить нас от укусов ужасных врагов. Наконец темнота и прохлада ночи доставили нам спокойствие, но ненадолго, ибо с первыми лучами солнца появились мучители наши с новой яростью.

На следующее утро (3-го июля) мы спустились с Белых Камней; заметно уменьшаясь, они тянутся на восток цепью плоских холмов и идут к югу через поросшую лесом и изрезанную реками холмистую долину. Лес становился гуще и гуще, так что, наконец, мы насилу могли подвигаться вперед. Ехать по берегам рек было неудобно, потому что они впадают в Анюй слишком далеко на запад от цели нашего путешествия, местечка Островного. Мы блуждали по лесу то направо, то налево, выбирая места, где деревья стояли не так часто, или следуя по тропинкам, протоптанным оленями. К ночи остановились на крутых берегах одного из притоков Упчины, среди дремучего лиственничного леса. Здесь в первый раз после отъезда нашего встретили мы следы людей, а именно – несколько ловушек для соболей и лисиц.

Июля 4-го рано поутру увидели мы за лесом две горы – Круги и Нупголь, лежащие на берегу Анюя. Между ними проходила наша дорога. Впрочем, несмотря на близость, мы никак не могли надеяться сегодня достигнуть реки. Лес становился на каждом шагу дремучее и непроходимее, и, вероятно, нога человека никогда еще не проникала сюда. Единственный наш путеводитель – оленья тропа – исчезла; корни, сучья и поваленные деревья беспрестанно пересекали нам дорогу.

Направляясь постепенно к востоку, мы часто вынуждены были переправляться через быстрые ручьи, а иногда топорами прорубать себе путь, так что со всевозможными усилиями проезжали в час не более полуверсты. Несмотря на то, к вечеру, против ожидания, достигли мы безлесной долины, где уединенно возвышается отдельная гора Круги[184]. К востоку отсюда, за низменной цепью плоских холмов, называемых здесь Девятисопочными, лежит гора Нупголь, среди пространной долины, изрезанной бесчисленными озерами и реками. Дорога туда была весьма утомительна, и потому, не доехав пяти верст до горы Нупголя и лежащих там юкагирских летовьев, мы остановились на ночлег в лесу.

Дорогой, при переправе через небольшой ручей, заметили мы огромный мамонтовый клык, вероятно, пуда в два с половиной весом, который вполне вознаградил бы Бережного за все переносимые им затруднения. К сожалению, после ближайшего исследования оказалось, что значительная часть клыка примерзла ко льду на дне ручья и без помощи длинных острых пешней не могла быть отделена. К досаде всего общества, по неимению при себе необходимых орудий, мы не могли воспользоваться нашей находкой.