На следующий день я отправился пройтись вокруг озера и дошел до ворот огромного Дворца Наций (если верить путеводителям, он больше Версаля), где теперь помещается филиал Организации Объединенных Наций. Я постоял у входа, подумал — стоит ли платить так много за скучную экскурсию? Решил не платить.

Вместо этого я зашел в Международный Музей Красного Креста и Красного Полумесяца. Место оказалось на удивление приятное, если можно применить такое слово к музею, посвященному человеческим страданиям во всем их поразительном разнообразии. Они продуманно демонстрировались средствами мульти-медиа. Музей был практически пуст, хотя сотрудники проделали огромную работу, учитывая, что все объяснения звучали на четырех языках, а материалы подавались так, чтобы ужасные картины природных катастроф и человеческой жестокости не слишком травмировали психику молодых посетителей.

Кроме того, руки у них были связаны политическими соображениями. Одним из экспонатов музея была точная копия тюремной камеры размерами не больше кухонного буфета, в котором сотрудники Красного Креста обнаружили семнадцать заключенных. Их держали там только потому, что их политические взгляды не совпадали с взглядами правителей. Но не было даже намека на то, в какой стране была эта тюремная камера. Сначала я посчитал такую осторожность трусостью, но, поразмыслив, заключил, что это необходимо и благоразумно. Назвать страну значило бы поставить крест на деятельности там Красного Креста, где бы она ни находилась. Вместе с тем страшно представить, в каком количестве стран могла бы быть эта тюрьма.

Вечером, соскоблив раздавленный инжир с моей последней чистой рубашки, я отправился выпить пива в бар за углом, где прождал целый час, пока меня обслужат, а следующий час провел, изумленно переводя взгляд с маленькой кружки пива на огромный счет, для сравнения поместив их рядом. Вежливо отклонив предложение единственной женевской проститутки («Спасибо, меня только что трахнули в баре»), я двинулся к другому не слишком приятному бару, но там было такое же обслуживание, и вернулся в отель мрачным и усталым.

В ванной, где сушилась моя рубашка, я увидел, что пятна от инжира ни хрена не отстирались, и выбросил ее в мусорную корзину. Вернувшись в спальню, включил телевизор, упал на кровать и стал смотреть фильм 1954 года, в котором известный американский актер убивал японцев, говоря по-французски чужим голосом. Никак не ожидал от него таких способностей.

Глядя этот фильм, в котором не понимал ни слова, кроме «Bonjour», «Mercy bien» и «Aaaaagh!» (так вопили японцы, которым Джон втыкал в живот штык), я вдруг подумал, что от этой скукотищи можно свихнуться, а мне так смешно, как, возможно, больше никому в Швейцарии.

Утренним поездом я отправился в Берн, находящийся в двух часах езды на восток. В привокзальном киоске купил план города и с его помощью нашел комнату в отеле в центре города. В Женеве мне уже стало казаться, что страсть к путешествиям угасает, и остаток поездки пройдет в равнодушных хождениях по музеям и булыжникам улиц. Но теперь во мне снова появилась бодрость, как от тонизирующей инъекции. Сбросив рюкзак, я сразу же вышел на улицу, горя желанием посмотреть город и в восторге от своего нетерпения.

В культурном отношении Берн находится между двумя Швейцариями — французской и германской. Две эти страны сочетаются несколько причудливо: официанты приглашают вас «Битте», но благодарят «Мерси». Трудно осознать, что находишься в столице независимого государства. В этом, видимо, отразился своеобразный характер швейцарской внутренней политики: округам передано так много власти, что там плохо понимают, зачем им премьер-министр. Президента здесь тоже не было бы, но нужен кто-то, чтобы встречать глав других государств в аэропорту. Президентов в Швейцарии меняют каждый год, и никто за эту должность не борется. Бундесхаус, национальный парламент, похож на провинциальную ратушу, и нигде вы не почувствуете, что находитесь в городе бюрократов и политиканов.

В Берне есть два туристических объекта, один из которых, музей Альберта Эйнштейна, помещавшийся в его старой квартире, я решил посетить. Пришлось несколько раз пройти из конца в конец указанную на карте улицу, прежде чем обнаружился скромный вход в здание, примостившееся между рестораном и бутиком. Пыльная дверь, которую, похоже, не открывали много недель (если не лет), была заперта, и никто не вышел на звонок, хотя согласно туристическому буклету музей должен был быть открыт. На доме не было даже мемориальной доски, где сообщалось бы миру, что здесь в 1905 году, работая безвестным клерком в швейцарском патентном бюро, Эйнштейн написал работы, изменившие все представления современной физики. Не было ни памятника в парке, ни улицы, названной его именем, не было даже его доброго лица на открытках. Конечно, я не понимаю, что значат его теории, — для меня до сих пор загадка, откуда в розетках берется электричество, — но мне бы хотелось посмотреть, где он жил.

Вечером я плотно поужинал в ресторане и вышел на темные улицы и пустые площади. Все бары уже закрывались, официанты убирали столы со стульями и тушили лампы, хотя было только двадцать минут десятого. Легко представить, какова «бурная» ночная жизнь в Берне.

На обратном пути я с трудом нашел открытый бар. В нем было полно народа, но атмосфера казалась дружественной , а в воздухе висел табачный дым. Усевшись за стол со стаканом золотистого пива и последними главами «Чумы», я услыхал знакомый голос позади себя: «А помнишь, как у Блейна Брокхауса сорвало крышу в клубе рабочей молодежи „Западный Голлагонг“»?

Я обернулся и увидел двух моих знакомых с женевского поезда, сидящих за пенистым пивом.

— Эй, как поживаете, мальчики? — сорвалось у меня с языка раньше, чем я спохватился.

Они посмотрели на меня как на ненормального.

— Мы что, знакомы, парень? — спросил один из них.

Я не знал, что ответить. Эти молодчики не видели меня никогда в жизни.

— Вы австралийцы? — тупо брякнул я.

— Ага. И что?

— А я американец. — Я помолчал. — Но живу в Англии.

Наступила долгая пауза.

— Это замечательно, — сказал один из австралийцев с намеком на сарказм, затем повернулся к своему приятелю и продолжил:

— А помнишь, как Данг-Брет О'Лири схватил мачете и отрубил официантке руки только за то, что в его пиво попала муха?

Я чувствовал себя мудаком, что было вполне справедливо. Их маленький рост и крохотные мозги каким-то образом лишь усугубляли чувство унижения. Я вернулся к пиву и чтению книги. С тлеющими ушами я погрузился в страдания бедняков Бристоля, где в 1349 году чума так выкосила людей, что «некому было хоронить мертвых, а трава на улицах поднялась по пояс».

Вскоре, с помощью еще двух кружек пива и 120 тысяч смертей в Англии, мое смущение прошло, и я почувствовал себя лучше. Как говорится, время лечит. И все же, если однажды утром вы проснетесь с бубоном в паху, лучше все же обратиться к врачу.

Вы сразу узнаете, что въехали в немецкоязычную часть Швейцарии, когда названия населенных пунктов станут звучать так, будто кто-то разговаривает с набитым ртом. Согласно железнодорожному билету я следовал до города Тхалвил, что сильно меня озадачило: на моих любимых картах Кюммерли и Фрея, которым я очень доверял, такого не было. Вместо Тхалвила там значился Хорген. Трудно было предположить, что добросовестные составители карт могли сделать такую серьезную ошибку в собственной стране, но невозможно было и представить, что за прошедшие со дня издания атласа восемнадцать лет консервативные бюргеры этого уголка Швейцарии могли переименовать свой город. Пытаясь разобраться, я разложил карту на коленях, к неудовольствию сидящей по соседству старой леди, которая раздраженно шипела всякий раз, когда ее задевал уголок бумаги.

Не знаю, что такое есть в картах, но могу целыми днями рассматривать их, изучая названия городов и деревень, о которых никогда не слышал и никогда не увижу. Люблю прослеживать русла маленьких речушек, читать примечания на полях — что означает, например, маленький треугольник с флагом и какая разница между пиктограммой самолета с кружком вокруг него и без, время от времени глубокомысленно изрекая «Хммм…» и важно качая головой. Понятия не имею, что меня в них влечет.