— Черт его знает, но какие-то слухи об этом собрании были. Разные фривольного толка картины. В этой комнате Екатерина вроде бы общалась с Григорием Потемкиным.

— М-м-м, какой хороший чаек. Абер етц. Читаю дальше: в этом помещении „пришлось досками зашивать окна. Натиск солдат был ужасен. На роскошном паркете валялись древние, в дерьме, карты, мебель перевернута, со многих диванов и кресел срезаны ценнейший, ручной работы шелк и гобеленовая ткань, все это шло на портянки. В стенах Янтарной комнаты зияли огромные дыры: солдаты выковыривали янтарь штыками, много янтаря было рассыпано по самой комнате и затоптано. Такая картина предстала глазам немецких офицеров по охране предметов искусства — полковника графа Золмс-Лаубаха из Франкфурта и прибывшего в Царское Село капитана Хельмута Поензгена“.

— О Роде нет ничего? — спрашивает Авенир Петрович.

— Найн, герр оберст, ничего. Пока! Так… „Оба подчинялись шефу армейских музеев, были крупными специалистами по искусству и сотрудничали в прусском управлении дворцов, парков и музеев“. Так, пожалуйста, чайку еще… „Под руководством унтер-офицера шесть солдат из третьей роты резервного батальона № 55 за 36 часов осторожно разобрали янтарные стены и тщательно упаковали их в ящики, подготовив Янтарную комнату к отправке…“ Вот и все! Что нам еще требуется узнать? Был ли там Роде? Успела ли группа фон Кюнсберга приехать к тому моменту, когда комната была демонтирована, или нет, какая разница? Да, вот еще два небольших документа „АОК-18“: „13 января 1941 года, № 20–40“. Группа „Север“ высказывает свое предложение о хранении и безопасности Янтарного кабинета из дворца Царское Село». Дополняет ли это что-либо?

— Возможно, что это ответ на предложение группы Кюнсберга, которая, выполняя приказание Риббентропа, конечно же, пыталась забрать комнату.

— И вот еще один документ: «Господину майору Г. Питшманну. Многоуважаемый господин майор! В моем дополнении я предлагаю послание обербургомистра города Кенигсберга от 13 января сорок второго года. Все предметы искусства по возможности будут увезены из дворца Царское Село. Это поручено третьей роте батальона 553… Поскольку на вокзале еще имеется несколько вагонов, все это будет отправлено в Кенигсберг».

— Но что же Роде?

— Что Альфред Роде? Он тоже как-то остается за кадром, но не бездельничает, нет, вот еще один интересный документ, но он написан от руки. Может, самим Штайном? Списан откуда-то?.. «„АОК-18“. Янтарная комната и многие другие сокровища Царского Села доставлены в Кенигсберг. Прошу доставить и ящики, находящиеся на станции Сиверская. Прошу переправить в Кенигсберг две двери из помещения в Царском Селе, во дворце, где была Янтарная комната. Благодарю. Ваш Альфред Роде»… Однако, господа, мое время истекло. Как вы, полковник?

— Я тоже иду. «И многие другие сокровища Царского Села», «ящики со станции Сиверская»! Все это, как и Янтарная комната, было отправлено в Кенигсберг. Где все это? В каких тайных бункерах?

— Побуду еще здесь, — говорю я. — Идемте. Провожу.

— Никого, слышите, никого не впускайте к себе! — строго внушает мне Василий Митрофанович. — Хоть знакомого, хоть кого. Хорошо?

— Хорошо. До свидания!

Дождь. Серый блестящий асфальт. Красные, тускло блестящие черепичные крыши. Сырой, горько пахнущий палыми листьями воздух. «Ямщи-ик, не гони-и лошадей-ей…» Вот с того огромного каштана, по толстенному суку, ничего не стоило перебраться на подоконник окна мансарды, где была Литкина комната. Когда они уезжали в Ригу, то все вещи и рояль увезли, а стеклянные «звуковые» чашечки забыли. «Сходи в дом, попроси, пожалуйста, у новых жильцов и пришли мне стекляшки: звук без них не тот». Я сходил, попросил, и мне их отдали, но я не отослал это тяжелое литое стекло в Ригу, а с приятелем Валентином Бурлаковым расстрелял из парабеллума в дальнем глухом углу парка Макса Ашмана, любимом месте отдыха кенигсбержцев, где был великолепный, весь в цветущих ирисах пруд и «Вальдшлосхен» — маленький, таинственный замок, в котором, кроме привидений, никто не жил, ныне — груда камней, заросших бурьяном и заваленных каким-то гниющим хламом, однако какое это имеет отношение к Янтарной комнате?

Возвращаюсь к себе, раскладываю на столе папки. «Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них…» Я хорошо знаю эту «Заповедь» Редьярда Киплинга, эти, будто литые, строки, наверно, помогали Георгу Штайну, укрепляли его дух…

В дверь стучат. Что же это я, кажется, и дверь на ключ не закрыл?

— Минуту! — Сгребаю папки, накрываю их газетой.

Дверь открывается, и в комнату входит сутулый, бородатый мужчина. Весь какой-то дико волосатый, у него длинные сырые волосы и густая, рыжеватая, колечками борода до самых глаз.

— Извините, что побеспокоил. Это вы ведь, кажется, занимаетесь поисками Янтарной комнаты и прочих ценностей? — Глаза вошедшего шарят по столу, газете, которой прикрыты папки. М-м-м, как же это я так? Один из листков, с черным орлом в левом углу и надписью «Секретно!», остался лежать на столе. — У меня к вам есть небольшое дело… — Я киваю: слушаю. — Видите ли, я увлекаюсь собирательством, понимаете, да? В свободное время езжу по области и ищу, ищу, вы ведь знаете, когда немцы уезжали, то они многое закапывали в землю. — Задумывается, оглядывается. Что-то мне этот тип не очень нравится. Что он все шарит своими глазками? Какой-то неприятный тип, этот «свободный искатель». Я кашляю, как бы поторапливая неожиданного пришельца, и мужчина, подойдя к самому столу, говорит:

— А это что у вас «Обербургомистр Кенигсберга господин Вилль»? — это он прочитал гриф документа. — О чем это, а? — Я молчу, и мужчина продолжает:

— Так вот, я ищу и кое-что нахожу. И, знаете, я хотел бы узнать, если я найду нечто интересное, ценное, я могу рассчитывать на вознаграждение? И в каких суммах…

— Вы что-то уже нашли?

— Конечно. Например, кожаный, обшитый металлическими бляхами панцирь… Редчайшая, скажу вам, вещь. Хотите взглянуть? — Мужчина роется в карманах куртки и достает тяжелую, видно бронзовую, позеленевшую, выпуклую, со сложным рисунком бляху.

— Таких было на панцире шесть штук. Три серебряные и три вот такие, бронзовые. Возьмите.

— А где остальные?

— Я вам покажу то место, если получу пять тысяч рублей, — говорит мой странный посетитель. — Нет-нет, вы мне сейчас ничего не говорите, и я вам больше ничего не скажу, я вам позвоню, хорошо? До свидания.

Да-да, до свидания! Убираю документы в ящик, смотрю на часы: мне ведь еще в Юдиттен надо съездить, в кирху, где сегодня произойдет какое-то торжество. Так, я ничего не забыл? Окна закрыты, дверь; включена сигнализация… Мелкий, холодный дождь, пустынные улицы. «Ямщик, не гони лошадей…» Одно из свиданий, где-то в середине декабря сорок пятого года, было мне назначено Литой «под Мадонной» кирхи Юдиттен. В двенадцать ночи. Господи, явно у моей хорошенькой подружки были «не все дома», а у меня? Ведь я отправился на то свидание: двери кирхи были всегда открыты, и днем и ночью, туда свозили умерших от голода и холода горожан. В высоких окнах теплился свет, слышались шорохи, голоса, хриплые, простуженные вздохи небольшого, покалеченного во время войны органа.

Но вот и окраина города, бывший район Юдиттен. Парк. Крутой поворот, массивные, сложенные из огромных валунов стены кирхи. Собственно говоря, кирхи никакой нет, есть лишь вот эти осыпающиеся стены, обломок, как огромный черный клык, башни и груды кирпича и камней возле стен.

Ветер шумит в голых кронах деревьев. Пустынность, заброшенность. Высокий мужчина в черной длинной рясе идет навстречу, придерживает пальцами массивный крест на цепочке. У него зеленоватое нервное лицо, небольшая бородка, длинные волосы. Это отец Анатолий, священник будущей православной церкви, которая должна, непонятно каким духом, возникнуть вот в этих мрачных стенах.

Иду следом за ним. В одном из углов кирхи грудится жалкая кучка пожилых мужчин и старушек. Звучат слова, обращенные к богу. Слова надежды, что настанет день, и силой веры, силой духа тут будет воздвигнут храм. Он будет таким, каким был когда-то: с крутой черепичной крышей и башней, на которой засверкает видный отовсюду крест.