— Ну, хоть скажите, как зовут ваших таинственных красавиц? — спросил я с досадой.

Капитана рассмешила моя раздражённость, и он сказал: — Философ, их зовут фрезии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, из белых они станут чёрными.

— Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми чёрных красавиц больше не надо. Довольно и одной, — ответил я ему в тон.

Капитан весело смеялся, говорил, что я всё ещё боюсь Хавы, и что, наверное, моё "не бойся до конца" относится к обществу Хавы.

— Очень возможно, — ответят я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. — Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моём доме, то я буду её бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, — брякнул я, точно попугай, которых носят по Константинополю, они вытаскивают билетики «судьбы» и подают любопытным их будущее в виде свёрнутого в трубочку билетика.

Удивление капитана было столь велико, что он превратился в соляной столб.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми.

— Возьмите ваших красавиц, — сказал я, подавая капитану цветы.

— Каких красавиц? — спросил Ананда.

— Белых, для сэра Уоми, если они ещё не почернели, — очень серьёзно сказал я. — Если же почернели, то… — Замолчишь ли ты, каверза-философ?! — вскричал капитан. Хава заинтересовалась, каких это ещё красавиц не хватало сэру Уоми. — Горных, — шепнул я ей.

— Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козлёнка? — смеялась она, обнажая все свои белые зубы.

— Вот-вот, из самой Индии; если только этот козлёнок не позавидовал вашей коже и не сделался чёрным.

— Левушка, ну есть же границы терпению, — воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться.

Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал её. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления.

— Фрезии, фрезии! — закричала Хава. — Сэр Уоми очень хотел развести их у себя в саду! Ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну, кто из вас выдумал такого козлёнка, тот счастливец. Если бы я умела завидовать, непременно позавидовала бы.

— Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, — сказал я, любуясь какими-то невиданными "роскошными цветами. Крупные, белые, как восковые, будто тончайшим резцом вырезанные колокольчики необычайной формы наполнили прихожую ароматом.

Капитан взял один горшок, мне дал другой. Когда я стал отказываться, уверяя, что идея и находка — его, он улыбнулся и шепнул мне:

— Одна фрезия — я; другая — Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец.

— Ну, уж Лиза — фрезия, — куда ни шло. Но вы, — вы ужасно любимая, но просто физия, — так же шёпотом ответил я ему.

— Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, — сказал Ананда с таким весёлым юмором, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило, о чём мы шептались. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты.

Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал: — Да это целая свадьба! — Он ласково ввёл нас в комнату, взял у каждого цветок и обоих обнял, благодаря и говоря, что разведёт по клумбе фрезии в своём саду, присвоив им название морской и сухопутной.

Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу корзинку, обильно полив водой и цветы, и прикрывавшую их траву, приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошёл на пристань.

Много народа было здесь. Были и такие, кого я совсем не знал; кое-кого видел мельком; а из хорошо знакомых присутствовали только турки, Строганов и князь.

Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал:

— Ищи радостно, — и всё ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль — не Анна.

Я приник к его руке, ошеломленный этими словами, служившими ответом на самые затаённые мои мысли.

Все проводили сэра Уоми до коляски, в неё сели И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдёт с Анандой за нами.

Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал, как ребёнок. Я подошёл к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра Уоми.

Он согласился, попросил подождать его несколько минут, видимо обрадовавшись случаю не оставаться сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощутил рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, — ощущение моё снова было близким к тому, что я испытывал в комнате брата, сжигая письма.

— Какая страшная вещь — разлука, — услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли.

— Да. Надо что-то понять, какой-то ещё неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать всё так, как говорит и делает сэр Уоми: "Не тот день считай счастливым, который тебе принёс что-то приятное; а тот, когда ты отдал людям свет своего сердца". Но мне до этого ещё так далеко, — сказал я со вздохом.

— Для тебя далеко, — задумчиво ответил мне капитан, — а для меня, боюсь, и вовсе недостижимо.

Князь вышел к нам, извиняясь, что заставил ждать и мы пошли по знойным, как раскалённая печь, улицам, ища тени, что мало, впрочем, помогало.

В магазине мы застали обеденный, — или вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, — перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле, за работой, а Жанна всё ещё лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать.

Анна была бледна, она похудела. Но в глазах её уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время разговора с сэром Уоми.

На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась и протянула ему левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов.

Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. "Боже мой, — думал я. — Как страдание и соприкосновение с людьми, одарёнными силами высшего знания, меняют людей! Ещё так недавно я видел эту гордую красавицу возмущённой откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий перед нею сейчас так уважительно, с такими кроткими и добрыми глазами, — да куда же подевались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет; нет до основания; а живут новые, — вместо тех, умерших".

Я превратился в "Лёвушку-лови ворон", мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чём до конца, — точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, — умирать людям, превращаясь в совершенно иные существа? Зачем?

Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся среди хаоса и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи.

— Левушка, что с вами? — услышал я нежный и слабый голосок Жанны.

— Ах, это вы, Жанна? — вздрогнул я, опомнившись. — Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению, задумался и тем вынудил вас спуститься вниз, — ответил я, здороваясь с Жанной.

— О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас и не узнали. Вы совсем, совсем другой; только я не умею сказать и объяснить, в чём перемена, — говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина.

— Всегда кажется, что переменились люди, которых видим, потому что в самом себе перемену человек замечает с трудом. И только если что-нибудь огромное входит в его жизнь, — только тогда он отдаёт себе отчёт, как он переменился, как выросли его силы и освободился дух.