Поздний вечер в Константинополе просто ошеломил меня. Необычный говор, суета, мелькание фесок и гортанные выкрики, пристающие со всех сторон посыльные из отелей, мелькание невиданных мною чудных фиакров — и я совершенно одурел и, наверное, потерялся бы, если бы не увидел Жанну с детьми в сопровождении доктора и двух итальянок, которых встречали их сановитые родственники, — все они ждали на берегу.

Жанна поспешила мне навстречу, ласково прося И. разрешить ей ухаживать за мной, пока я болен, и хотя бы этой ничтожной услугой отплатить нам за всё.

Я рассмеялся, ответив, что совершенно здоров и только из любви и уважения к И. подчиняюсь его распоряжениям, разыгрывая из себя мнимого больного.

Тут итальянки познакомили нас со своими родственниками, и важный посол предложил И. поместить меня в его тихом доме. Но И. отказался категорически, уверяя всех, что мне даже полезен шум и не следует только много двигаться.

Высказав сожаление, итальянки простились, обещая назавтра навестить нас в отеле.

Мы шли все вместе с Жанной и детьми пешком, очень медленно, но совсем недолго. Турки поджидали нас у подъезда отеля, где уже были заказаны комнаты.

Только тут я заметил, как осунулась и изменилась Жанна. На мой вопрос, что её печалит, она прошептала:

— Я пережила такой страх, такой страх, когда вы болели, что и теперь ещё не могу опомниться и часто целыми часами плачу и дрожу.

— Вот видите, как пагубно действует страх, — сказал ей И. — Я ведь неоднократно говорил вам, что Лёвушка выздоровеет. Теперь он здоров, а вас придётся ещё полечить, прежде чем устроить на работу.

— Нет, уверяю вас, нет. Я могу завтра же приступить к работе. Только бы знать, что Лёвушка здоров и весел, — ответила Жанна.

Мы разошлись по своим комнатам. Я сердечно поблагодарил верзилу. И. хотел щедро наградить его, но благородный парень не взял никаких денег. Он успел привязаться к нам и теперь просил разрешения наведываться, пока пароход будет в ремонте.

Как я ни хотел уверить себя, что вполне здоров, однако разделся с трудом; и всё снова поплыло у меня перед глазами.

Долго ли спал — не знаю; но проснулся от голосов в соседней комнате. Взглянув на часы, я убедился, что проспал раннее утро, было без малого десять. Стараясь бесшумно одеваться, я неловко задел стул, и И. тотчас открыл свою дверь, спрашивая, не упал ли уж я.

Убедившись в моём полном благополучии, он предложил выпить кофе на балконе в компании капитана. А затем позавтракать в обществе Жанны, молодого турка и капитана, пока он, И., будет хлопотать об устройстве Жанны.

Я понял, что И. не хочет говорить в присутствии капитана о том, ради чего, собственно, мы здесь оказались. Но я не сомневался, что он шёл справляться о брате.

Оставшись вдвоём с капитаном, я имел больше возможности убедиться, как разносторонен и образован этот человек. Мало того, что он повидал весь земной шар, совершив кругосветное плавание несколько раз; он знал характерные стороны жизни каждого народа и говорил почти на всех языках. Необыкновенная наблюдательность и чисто морская бдительность, выработанная ожиданием внезапных сюрпризов вероломного моря, приучили его наблюдать за людьми и почти безошибочно понимать их. Я был поражён, как метко и тонко охарактеризовал он И., как угадал некоторые черты моего характера. А Жанна, по его мнению, находится сейчас на грани психического заболевания в результате перенесённых ею потрясений.

— Женщина, — сказал он мне, — в минуты величайшего горя редко способна оставаться одна. Она, сама того не сознавая, тянется к человеку, оказавшему ей внимание, чтобы хоть немного притушить раздирающее её горе от потери любимого. И мужчине, честному джентльмену, следует быть крайне осторожным в своих словах и поступках. Не раз я видел, как утешающий женщину мужчина попадал в безвыходное положение. Она обрушивалась на него всей тяжестью своего страдания и привязывалась так крепко, что приходилось либо жениться, либо бежать, причинив ей новое страдание.

Я ощутил боль. То же или почти то же говорил мне И. Я невольно примолк и подумал, как трудно мне ещё разбираться в человеческих чувствах, и то, что кажется мне простым, на самом деле таит в себе острые шипы.

Капитан вызвал метрдотеля, заказав тонкий французский завтрак, более похожий на обед, и велел украсить стол розами, а я попросил только красные и белые.

К часу дня стол был сервирован, я написал Жанне записку, прося пожаловать на завтрак. Через несколько минут раздался стук в дверь, и тонкая фигурка Жанны в белом платье обрисовалась на фоне тёмного коридора.

Я встретил гостью у самого порога и, поцеловав ей ручку, пригласил к столу. Я ещё не видел Жанну такой сияющей, розовой и весёлой. Она сразу забросала меня вопросами, и я не знал, на какой из них отвечать.

— Я так рада, так рада этой встрече. Мне надо тысячу дел вам сказать и ещё тысячу спросить. И всё никак не получается такой возможности.

— Позвольте вас познакомить с моим другом, который известен вам как капитан, но вы не знаете, что он удивительный собеседник и очаровательный кавалер, — сказал я, воспользовавшись паузой.

Жанна так неотрывно глядела на меня, что даже не заметила капитана, стоявшего в стороне, у стола. Капитан, улыбаясь, подошёл к ней и подал ей белую и красную розы. Наклонясь к её руке, он приветствовал её, как герцогиню, и, предложив руку, повёл к столу.

Когда мы сели, я не узнал Жанны. Лицо её было сухо, сурово; я и не предполагал, что оно может быть таким.

Я растерянно посмотрел на капитана и вконец расстроился. Но на его лице я не прочёл ровным счётом ничего. Это тоже было новое для меня лицо человека, воспитанного, вежливого мужчины, выполняющего свои светские обязанности за столом. Лицо капитана улыбалось, его жёлто-золотые кошачьи глаза смотрели добродушно, но я чувствовал, что Жанна скована его светскостью и не может выйти из рамок, заданных капитаном.

Все её надежды повидаться со мной наедине и сердечно поделиться мыслями о новой жизни разлетелись в присутствии чужого человека; да ещё такого важного, в ореоле мощи и власти, каким окружён всякий капитан в море.

Односложные ответы Жанны, её нахмуренный вид и дурная воспитанность превратили бы всякий завтрак в похоронный обед. Но сказалась выдержка капитана, а его мастерская речь заставила меня смеяться до слез. Жанна с трудом воспринимала юмор; но всё же к концу завтрака стала проще и веселее. Капитан, извинившись перед нами, отправился заказывать какой-то особенный кофе, который мы должны были пить из специальных чашек на балконе.

Воспользовавшись минутой, Жанна сказала, что вечером у неё состоится свидание с другом турка, который предоставит ей магазин с приличной квартирой на одной из главных улиц, чтобы открыть шляпное дело. Она снова и снова говорила, что приходит в ужас от одиночества и страшится за судьбу свою и детей.

Я успел только сказать, что И. никогда её не оставит, что мы — её друзья навсегда, где бы мы ни находились. Но я мало успел, утешая её, потому что боялся сказать что-нибудь неловкое.

Возвратившийся капитан принёс нам чудесные апельсины, вскоре появился и знаменитый кофе. Но Жанна сидела как в воду опущенная и ушла, отказавшись от фруктов. Я упросил её отнести детям по апельсину, но предложенные капитаном цветы она оставила на столе.

Проводив Жанну и возвратясь на балкон, он взял обе розы, вдохнул их аромат и, рассмеявшись, сказал:

— Нечасто мне приходилось терпеть поражения на дамском фронте. Но сегодня не только я, но и мои цветы потерпели фиаско.

— Я совсем расстроился, — ответил я ему. — Даже голова разболелась. Почему-то я думаю, что бедняжка теперь плачет. И право, мне очень жаль, что я бессилен ей помочь.

— Не в твоём бессилии дело, а в отсутствии образования и воспитания, которые могли бы помочь женщине в тяжкий час испытаний. Ей бы стать женщиной-героиней, а она пока только жена, только мать-обывательница. Её борьба за собственное счастье, за личную жизнь будет ужасна. Пока она не откажется от любви для себя и не начнёт жить для детей, — она пройдёт ад. Вот этому-то её страданью я и поклонился так низко сегодня, — задумчиво сказал капитан.