Капитан был взволнован и раздражён, каким его, выдержанного и всегда корректного, я ни разу ещё не видел.

— Я встретил на берегу вашего старшего помощника, и он взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он пошёл искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять с собой на пароход без пропуска, — успокаивающе говорил капитану И.

— Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе ещё некоторое время — это больше чем счастье. Но нарушение дисциплины…

Тут подошёл старший помощник, рапортуя о своём возвращении, а также о прибытии доктора И. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться с докладом о провезённом без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями; и он, ранив руку, должен был задержаться, чтобы её перевязали.

И. предупредил капитана, что на берегу ждет Ананда, желающий с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребёнок, и немедленно послал на берег шлюпку.

Мы остались вдвоём с И. в темноте, сияющей звёздами, — и какими звёздами, — ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отражённым в блистающем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.

— Не помещается в моей душе вся эта жизнь, — жаловался я моему другу. — Ну как я буду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков: что где-то сидит одинокий, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и мира в сердце. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и деть Ананда после того разочарования, какое ему сейчас принёс Ибрагим? Ананда получил удары от Анны, от Генри. А теперь ещё Ибрагим! Может ли он быть в силах петь и играть?

— Ты, Левушка, видел толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь только тех, одарённых, что поют и играют за деньги. Они тоже иногда, в порыве творчества, уносят людей в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности излить из себя любовь, чтобы людям стало светлее.

Музыка Ананды и Анны, как и многих им подобных, — это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру и помощь страдающим. Они не нуждаются в восторгах толпы. Они в толпе растворяют зло; умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку, — ты поймёшь величие духа Ананды. Ты услышишь не стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь. Ты увидишь полное прощение. Радость, что он мог вобрать в себя их страдание.

Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на неё взошёл Ананда под руку с сияющим капитаном.

Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в капитанской каюте, прося не покидать её, пока он не вернётся, и пошёл вместе с И. к Браццано.

Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие распоряжения сменившему его помощнику, и только мы собрались сесть за шахматы, как вошли наши друзья.

И. остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке.

— Что, дружок, не хочется расставаться с И.? — спросил Ананда.

— Не только не хочется, но неужели я никогда не буду так твёрд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время моё сердце сделалось точно мешок — так много в нём любимых людей. И в то же время мешок этот в дырах, точно пули пронзают его разлуки, — ответил я.

— Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдём для тебя такие музыкальные заплаты, что завтра ты проснешься иным человеком, — улыбнулся мне Ананда.

Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых.

Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. И на нём точно такой же торт для принца-мудреца.

Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела; часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и младшего сына не обращал внимания.

Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но какая-то перемена произошла в ней. Я не умел себе этого объяснить; но она стала казаться мне более земной, более простой. Теперь можно было представить её матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше такие мысли даже не приходили в голову. Я ещё не отдал себе отчёт, что же такое совершилось в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости:

— Ты, Левушка, не протестуешь, что я подарил твоё блюдо Анне? Это увеличит её приданое, так как не сомневаюсь, что ты уже выдал её замуж.

Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, — я не знал бы, как выйти из положения.

Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. Но что их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но что ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, почему он и задержался.

Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня в голове мелькнуло только одно слово: «уже».

— Да, да, уже, — точно заглядывая под мою черепную коробку, шепнул Ананда.

Со всех сторон посыпались на князя вопросы; женщины казались испуганными. Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие.

Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный музыкальный зал.

И на этот раз комната была убрана цветами. Я подумал, что милый капитан, по горло занятый, всё же не забыл украсить в последний раз этот зал, ибо только он, с его изысканным вкусом, мог так подобрать цветы. Я сел рядом и шепнул ему:

— Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан. — Как я вас люблю за ваше желание сказать людям больше, чем они того стоят, — ответил он мне. — Я, Левушка, встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы поскорее уехали отсюда.

— Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, — признался я.

Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель. Никак того не ожидая, я вдруг узнал русскую, песню, так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл всё.

Передо мной прошла вереница детских дней, потом я вырос, потом снова стал маленьким, пока звуки наконец не смолкли. — Из России — поедем в Англию, — сказал Ананда. Полилась колыбельная песня, и я уже не мог различить в себе ничего, кроме счастья жить.

Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел — я не знаю; слов я не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, — это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, выливалась и из меня: я почти физически ощущал её вокруг себя, в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унёсся, растворился во вселенной, сознавая себя её живой единицей.

Как сменялись звуки, как чередовались певцы — я уже не различал. Только когда оба голоса слились в дуэте, точно в молитвенном экстазе, — я возблагодарил мир за то, что в нём живу: принимая всё злое и низкое, я обещал кому-то и чему-то — самому великому — жить для того, чтобы помогать невежественному и злому понять красоту. Ибо однажды поняв её в себе, я уже не мог жить без неё и вне её.

Дуэт кончился. Глаза почти всех были влажны. Мои же были сухи, горели, и только сердце билось, как молот, да мысль шла по-новому, точно музыка сегодня открыла мне какие-то новые горизонты, чтобы жить бескорыстно и беспристрастно воспринимать людей.

Целуя руки Анне и прощаясь, я сказал ей:

— В сказке говорится, что для праведника важнее указать путь в рай другому, пусть сам он при этом споткнётся. Сегодня вы двум невеждам указали путь. Быть может, невежды и не достигнут рая. Но вас они не забудут, как нельзя забыть однажды почувствованного во сне блаженства.