— Вы говорите, доктор, что я сложила себе капиталец возле княгини? Я не даром его получила. Я всю свою жизнь на них и работала. Да что греха таить! Нешто княгиня до князя хорошую жизнь вела? Это их сиятельство всё иначе повернули. А то в нашем доме-то дым коромыслом стоял! И большая часть моих денег не от княгини…

— А от тех мерзавцев, которым вы помогали добиваться милостей вашей хозяйки? — сверкнув глазами, перебил Ананда Ольгу. — Вы работали? Вы трудились? Перебирать туалеты своей барыни, притом всячески норовить что-нибудь украсть или тайно продать, — вы это называете трудом? Лежать с леденцом за щекой и читать на барыниной кушетке недочитанный ею роман, если он напечатан по-русски? Зевать и шарить по буфетам, чтобы повкуснее поесть? Что вы ещё делали за вашу жизнь? Вы и достойны того, чтобы вам мерещились козлы.

— Доктор, спасите меня от них. Я с ума сойду, если ещё раз увижу. Они вас боятся, — спасите меня! — дико оглядываясь, точно ей во всех углах мерещились козлы, кричала Ольга.

— Я вам уже сказал. Никаких козлов в действительности нет. Это порождение вашего воображения, вашей совести, которой вы торговали всю жизнь. И спасти вас я не могу. Только чистая жизнь в труде, самопожертвовании может отныне вам помочь.

— Да не могу же я сделаться прачкой. Не кухаркой же мне поступить в бедное семейство? — возмущалась Ольга, считавшая себя, очевидно, фрейлиной в сравнении с остальной домашней прислугой.

— Да разве вы годитесь для таких дел? И не в одном физическом труде вы найдёте очищение. Ваша сестра писала вам, что она овдовела, очень больна и боится умереть, оставив детей сиротами. Что вы ей ответили?

Ольга опустила глаза и молчала с тупым, злым выражением на лице. Она напомнила мне тётку Лизы в вагоне в тот момент, когда та орала в лицо И.: "Я барыня, барыня, барыня, — была, есть и буду".

Я подумал о глубочайшей развращённости, в какую впадает душа человека, испорченного бездельем, жадностью и сознанием своего — несуществующего нигде, кроме как в собственном воображении, — превосходства над другими.

— Быть крестьянкой я не смогу, — наконец выдавила из себя Ольга. — В деревне люди тёмные. Я привыкла к веселью. Мне и здесь-то всё опостылело за княгинину болезнь. Ни души не видишь! Я приёмы люблю. Народ чтоб приезжал, обеды, шумно, мужчин чтоб было много.

— В деревне жить не можете, — там люди тёмные? Я думаю, темнее вас самой — среди добрых и светлых людей — встретить трудно, — ответил ей, прожигая Ольгу глазами, Ананда. — Единственный для вас путь, на котором вы можете найти спасение, — это взять сирот, воспитать их и найти в себе к ним любовь. Если вы этого не желаете, — живите с козлами. Ананда поднялся, чтобы выйти из комнаты. — Нет, нет, доктор, не уходите, — вон они снова здесь! Я всё сделаю, только спасите от них, — вскричала Ольга.

— Это становится скучным, — грозно сказал Ананда. — Повторять одно и то же бессмысленно. Для вас есть один путь, путь любви и милосердия к вашим племянникам-сиротам. Вы за всю жизнь никого не полюбили, никого не приласкали. Только грабили, копили, лгали, сплетничали. Если не ухватитесь за единственный случай, где вам посылается возможность любовью победить всех ваших козлов, вызванных к жизни нечистой совестью, козлы эти вас затопчут, — продолжал он, и голос его зазвучал мягче. — Выбора у вас нет, вы всё время играли дурными страстями людей. Вы только и делали, что злились, раздражались и других вводили во всякие мерзкие дела. Теперь уже поздно. Или уезжайте отсюда, возьмите себе сирот, создайте для них чистую — слышите ли — чистую жизнь. Или ждите — в безумии и ужасе — когда вас растопчут порожденные вами козлы.

Молнии сверкали из глаз Ананды. Прекрасен он был, божественно прекрасен! Я — непонятным мне самому образом, когда знание чего-то, происходящего в другом, проскальзывало в меня, минуя логические ходы мыслей и открывало что-то невидимое и неведомое в душе другого, — понял, что Ананда сейчас ставил Ольге те узкие рамки вполне определённого послушания и дисциплины, которые он отвергал с другими. Я как бы видел, что он берёт руку И. и вводит его приём воспитания в свой круг действий.

Что творилось с Ольгой — трудно даже передать. Но, пожалуй, преобладающим выражением на её лице было изумление.

— Вот как можно довериться кому-нибудь Я только одному этому подлому швейцару и сказала о смерти сестры. Да и сказала-то потому, что знала его любопытство. Небось сам прочел раньше, чем мне подал. И телеграмма-то пришла ночью. Когда только он успел вам всё передать?

— Я вас в последний раз спрашиваю: пойдёте вы путём любви и милосердия? Или… нам здесь больше делать нечего, — сказал Ананда.

— Даже если бы я и не хотела благотворительствовать, всё равно ничего не могу поделать, — эти проклятые тут. Я согласна ехать. Но вдруг они побегут за мной? — с ужасом осматриваясь по сторонам, ответила Ольга.

— Если увезёте отсюда ворованные вещи, — побегут, и бежать будут до тех пор, пока вы не возвратите похищенное. Если будете злы и раздражительны, недобры с детьми, — козлы появятся. И как только злые мысли или старые замашки будут тянуть вас к подлым людям и делам, — снова попадёте в круг ваших козлов, — тихо, твёрдо прозвучал голос Ананды. — Идите, собирайтесь и помните, что я вам сказал о чужих вещах. Вечером уходит поезд. Мой знакомый едет в Петербург. Я попрошу его взять вас в качестве жены, чтобы не возиться с заграничным паспортом, что здесь довольно долго делается. Когда соберете всё, — придёте ко мне.

Ольга вышла. Мы проводили её по лестнице, но она всё ещё дрожала от страха и озиралась по сторонам, где ровно ничего, кроме обычных и знакомых ей предметов, не было.

Войдя к себе, Ананда написал записку Строганову и послал к нему одного из наших караульщиков.

Недолго мы оставались одни. К нам пришёл князь, извиняясь за всё причинённое нам беспокойство и говоря, что Ольга категорически заявила о своём немедленном уходе, чем он поставлен в ужасное положение, так как её некем заменить.

Ананда его успокоил, сказав, что сейчас приедет Строганов, у которого в семье много приживалок. И найдётся кому поухаживать за его женой, пока она сильно больна. А там видно будет.

Князь утешился, не зная как и благодарить Ананду, но вдруг схватился за голову.

— Господи, да ведь вы оба ещё ничего не ели! Да мне прощения нет!

— Не беспокойтесь, князь. Авось мы с Левушкой не умрём, ещё час-два поголодав. Как только я переговорю со Строгановым, мы поедем обедать.

— Никогда я этого не допущу! Сию минуту вам сюда подадут завтрак, а обедать, я надеюсь, вы не откажетесь со мной вечером.

И не дожидаясь ответа, князь почти выбежал из комнаты. Ананда сел к столу, читая какое-то письмо; я же был так разбит, что не мог даже сидеть, лег на диван, чувствуя, что силы меня оставляют.

— Мой бедный мальчик, выпей эту воду, — услышал я нежный голос, до того мягкий, гармоничный и любящий, что я еле признал в нём властный и металлический "звон мечей".

Вскоре мне стало лучше. Принесённый завтрак подкрепил мои силы, о чём хлопотал сам князь, собственноручно подкладывая мне всякой всячины. Когда спустя некоторое время вошёл Борис Федорович, я уже и забыл, что едва спасся от обморока заботами Ананды.

Сиделка у Строганова, конечно, нашлась; и он же взялся отвезти Ольгу к знакомому Ананды, уезжавшему сегодня в Петербург. Ананда на словах просил Строганова передать уезжавшему купцу, что Ольга — горничная княгини, которую смерть сестры заставляет спешить к сиротам. Самому же Борису Федоровичу он рассказал обо всём, что случилось сегодня. Строганов долго молчал, потом тихо сказал:

— Я думал бы, что Анне необходимо навестить княгиню, когда ей станет немного лучше.

— Я не могу принять от нее этого подвига, — в раздумье отвечал Ананда.

— Нет, Анна уже не та. Теперь ей многое легко из того, что прежде стояло перед нею непреодолимой стеной. Думаю, она сама придёт, лишь только узнает обо всём, — снова помолчав, сказал Строганов.