В холле нас поджидал ужасный карлик-калека. Он снял с Сюзетты пальто и шляпку. Сюзетта улыбнулась мне и вновь взяла меня за руку.

— Сюда, — сказала она.

Изгибы лестницы озадачивали, как и раньше. Мы поднялись по одной из нескольких сдвоенных лестниц, вившихся необычными спиралями вопреки всякой силе тяжести. Поднимались мы долго, так высоко лестница просто не могла вести, и я почувствовал странное головокружение, которое охватило меня недавно на улице, ощущение того, что мое сознание не может справиться с открывающимися мне тайнами. Только раньше я чувствовал себя беспомощным, а сейчас начал выискивать среди своих прежних предположений новые формы, новые идеи и почувствовал не испуг, а взволнованность и потрясение.

— Лайла ждет вас, — сообщила Сюзетта. — Причем давно. Она не думала, что вы так долго не зайдете.

Мы стояли на балконе у двери чудесной работы, инкрустированной в арабском стиле. Сюзетта отворила дверь.

— Вы должны извиниться перед ней, — прошептала она, и я вошел.

Комната была та же, что я помнил с предыдущего визита, но она слегка изменилась. Сбоку, где раньше висел занавес, теперь стояла стеклянная стена из панелей разного цвета — синего, темно-зеленого, оранжевого, как настурции, и красного, — так что свет, как и запах благовоний в комнате, был замечательно сочен и глубок, густ, как вода. В этой стеклянной стене были открыты двери, и за ними виднелась оранжерея. Послышалось журчание воды, и, проходя через двери, я увидел два фонтанчика, бьющих на одинаковом расстоянии от выложенной мрамором дорожки, по бокам которой росли деревья и всяческие растения, сливаясь в густую зеленую тень. Воздух был столь же насыщен, как и в комнате, но теперь это был аромат орхидей, клонящихся вниз тропических деревьев, цветов невозможных расцветок и странных, окрашенных в цвет человеческой плоти растений. Все это колыхалось перед моим взором, будто содрогалось под весом пыльцы и ее удушающим поцелуем. Я почувствовал легкое прикосновение к своей руке и обернулся.

— Я расстроена тем, что вы смогли придти только сейчас, — заявила Лайла.

— Да, — ответил я. — Сюзетта предупредила меня, что я должен извиниться.

— Ну, так извинитесь.

Я улыбнулся:

— Извините…

Лайла взяла мою руку, отвечая улыбкой на улыбку.

— Сюда, — проговорила она, показывая на боковую дорожку, раздвигая лилии, загораживающие нам путь, и мы вошли в густую, ароматную тень деревьев.

Я взглянул на Лайлу. На ней было надето сари, а на длинные заплетенные волосы, скрепленные драгоценными камнями, была наброшена вуаль из чистейшего прозрачного шелка. Вуаль предназначалась, чтобы скрыть черты Лайлы, но на самом деле вид женщины, ее прикосновение, аромат одежд воздействовали на меня, как и сама оранжерея, подавляя, но в то же время возбуждая, вызывая странное благоговение, чувство причастности к новым ощущениям и идеям. Ее близость — причина этому или густота воздуха, я затрудняюсь сказать, но я начал испытывать ощущение, будто замыслы и рассуждения мои были только снами, а мой мозг — теплицей, в которой могут расцвести и вырасти самые необычные растения. Мне страстно захотелось вырваться из этих джунглей, и, услышав впереди журчание фонтана, я предложил Лайле передохнуть там. У фонтана стояла каменная скамья, застеленная коврами и заваленная подушками. Сев на скамью, я стал наблюдать за бьющей водой. Лайла что-то прошептала, но так тихо, что я не расслышал ее слова, и из тени, потягиваясь, вышла пантера. Лайла улыбнулась и щелкнула пальцами. Пантера прыгнула к ней, а Лайла прильнула к зверю. Я почувствовал, что глазею на Лайлу, как идиот, как какой-то незрелый юнец. Я пытался оторвать взор от ее обнаженных рук на фоне черной шерсти пантеры, от гибких очертаний ее груди под сатиновыми складками сари, от полных ярких губ, от ее улыбки. Я знал, что мне надо уйти — от похоти в оранжерее, от одурманивающего, затягивающего, разрушительного вожделения, которое я всегда презирал и которое научился игнорировать. Я не сдамся ему и сейчас. С усилием я перевел взгляд на каменные плиты дорожки, заставляя себя мыслить, заставляя себя быть Джеком Элиотом.

И, совладав с собой, я сразу перешел к тайне, приведшей меня в Ротерхит, стал расспрашивать Лайлу о женщине-призраке, об этом наваждении в доках. Хотя Лайла пожимала плечами, ее ничуть не удивили мои вопросы. Она не могла помочь мне, тогда я рассказал ей о Мэри Келли и спросил, что она думает о странном притяжении, которое Келли и эта умалишенная в Нью-Кросс чувствуют к тому месту, где на них напали. Может ли Лайла объяснить столь примечательный феномен? Лайла взяла мою руку.

— Нет никакой магии, — сказала она. Она говорила мне это и раньше. — Но есть много путей к познанию тайн природы.

Это я понимал, иначе зачем бы я поехал в Каликшутру и так долго работал там? И все же оказалось, не только в Каликшутре можно встретить тайны, в мире немало мест, над которыми завис таинственный покров, и Лондон — одно из них.

— Вы имеете в виду Ротерхит? — спросил я. — И все то время, что вы здесь?

Лайда улыбнулась и коснулась края вуали, как бы прикрываясь от моих расспросов. Жест ее был дразнящим, и она знала, что он окажется таким, вобрав на миг всю ее восхитительность, привлекательность и силу, чтобы дать намек на глубины, в которые я едва заглянул, и предложить их мне.

— Все то время, что я здесь? — нежно проворковала она и рассмеялась.

Но я понимал, что прав. Кем бы она ни была, сейчас или в прошлом, тайна всегда останется — темные, неисследованные черты мира, который я не мог объяснить, но теперь знал, что он существует и не мог этого отрицать. Ибо истина всегда соберет последователей, а Лайла тем, на кого повлияло непознаваемое, могла бы предстать формой истины. Я подумал о темноте, поднимающейся в Ротерхите, и о всех тех существах, которых тьма понесет на своей волне. Негритянку в экипаже. Полидори. Меня самого.

От последней мысли я вздрогнул. Лайла сжала мою руку и поднесла к губам. Ее поцелуй заморозил меня. Я моргнул, стараясь восстановить ход своих мыслей, и принялся расспрашивать о Полидори. Объясняя Лайле свои взаимоотношения с лордом Рутвеном, я подумал — или это мне показалось, — что при упоминании его имени в глазах ее блеснуло то ли возбуждение, то ли беспокойство. Я никогда ранее не видел, чтобы Лайла со столь явным интересом отзывалась на упоминание чьего-либо имени, и поинтересовался про себя, какой силой должен обладать лорд Рутвен, чтобы причинить беспокойство такой женщине, как Лайла. Но хотя глаза выдали ее, она не произнесла ни слова, а только согласилась, когда я продолжил рассказывать о лорде Рутвене, что он и Полидори страдают от одной и той же болезни. О том, что это за болезнь, мне не надо было говорить, но, вспомнив о своих исследованиях крови лорда Рутвена и желая оценить последствия, возникающие на их основе, я начал делиться с Лайлой теориями и надеждами.

Никогда поиск знаний не действовал на меня так возбуждающе. И пока мы говорили, я увидел, понял, почувствовал, что вот-вот ухвачу истину, о которой раньше и не подозревал. Сколько же времени мы с ней просидели? Казалось, немного. Я не замечал ничего, кроме нашей беседы, но когда, наконец, она закончилась и я вышел на улицу, луна уходила за горизонт, и на востоке забрезжили первые проблески зари. Я провел у Лайлы десять часов, не ел, не пил, только говорил. Мне казалось, я преодолел мир медицины и двигался куда-то вдаль, за его пределы. Если бы я смог повторить сейчас свои речи, наговорить все это на фонограф, какую бы революцию это могло бы произвести!

Но я ничего не помню. Вдохновение исчезло. Глубокий анализ проблем, доводы, структура понимания, созданная Лайлой и мной, — все исчезло, растаяло в свете утра, как призрачная ткань воздушного замка. И все же это было нечто большее, чем мираж. Я осознаю это разумом. Истина может обветшать, но истина остается истиной. И разве не ее я сейчас ищу? Не туда ли меня ведет это дело? Не в сторону, а обратно к научным исследованиям? Ставки в этой игре с ходом времени все повышаются.